Он вспомнил, что часто ему снился и другой сон, тоже повторявшийся многократно, — сон о качелях в Норвегии. Он сидел на гигантских качелях, расположенных где-то в облаках над фьордом, и смотрел на темный ландшафт, на горы, море и фьорд где-то далеко внизу, и качели вдруг начинали качаться, вперед-назад, вперед-назад. Происхождение этого сна никак не было связано с реальностью, пастор никогда не бывал в Норвегии, но, возможно, сон этот объяснялся его давним желанием: ему очень хотелось побывать в Норвегии, хотя по каким-то причинам путешествие так и не состоялось, и он был обречен наблюдать Норвегию, качаясь во сне на гигантских качелях. Единственное, что связывало этот сон со сновидением о Лилле, была такая же безутешность и печаль, как и во сне о лилльском самоубийстве. Качели тоже качались в Норвегии, которая выглядела как царство мертвых. Эти повторяющиеся сны, подумал Хеландер, всегда были для меня самыми сильными доказательствами существования Бога, потому что всякий раз, когда я просыпался, моей первой мыслью, еще в полудреме, было: я жил в мире, который нуждается в спасении. Как-то он в течение нескольких месяцев изучал сочинения Фрейда, чтобы найти толкование своих снов, и установил, что этот человек, которого он с тех пор любил и которым восхищался, на самом деле разгадывал тайны в преддверии души: сны Хеландера были символами подавленных влечений, картинами любви и смерти. Но Фрейд не дал ему объяснений тех настроений, которыми были заполнены его сновидения; их действие было не так важно, как их настроение, которое словно заключало его в замкнутое пространство из одиночества, грязи, мрака, холода и безнадежности, а под конец еще и чудовищной пустоты, так что даже во время сна его посещала мысль: если существует ад, то он выглядит именно так. Ад не был местом, где царили невыносимый жар и огонь, где в огне корчились и сгорали люди; ад был пространством, где царил холод, он был воплощением абсолютной пустоты. Ад был пространством, где не было Бога. Сидя в темноте своего кабинета, Хелапдер подумал: я не хочу в ад. Его культя уже почти не болела; освободившись от протеза и улегшись на софе, он чувствовал лишь легкое тупое давление, вынести которое было нетрудно. Теперь, поднявшись, он медленно, преодолевая сантиметр за сантиметром, потащился из церкви к пасторскому дому; в прихожую испуганно вышла из своей комнаты экономка и спросила, не помочь ли ему, но он отказался от ее помощи и один пошел наверх; какое-то время он слышал, как она возится внизу, потом наступила тишина; было уже поздно, около часа ночи, и он решил встретить рассвет в одежде. Он только снял протез и подумал: я больше никогда не надену его.

Таблетки, которые он принял, снова погрузили его в сон, и он проснулся, когда было уже светло. Он посмотрел на часы, они показывали шесть. Свет был какой-то мутный и серый, стена бокового нефа церкви Св. Георга за окном казалась грязно-красной, словно фабричная стена. Пастор взял старые костыли, которые приготовил заранее, и с трудом выпрямился, опершись на мягкие опоры под мышками. Затем с трудом он добрался до окна. Выглянув, он обнаружил, что велосипед все еще стоит, прислоненный к стене пасторского дома. Пока он ждал, он почувствовал, что действие таблеток ослабло, и рана разболелась снова; поскольку протез уже не давил на нее, боль была еще более явная и жгучая.

Через какое-то время он увидел, что человек, назвавший себя Грегором, крадется вдоль улицы поближе к стенам домов. Этот молодой человек держится поразительно неприметно, подумал Хеландер; я бы не обратил на него внимания, даже в этом городе, который так мал, что каждый следит за каждым и любой, кто появляется здесь впервые, замечается тысячей глаз. Этот человек не казался здесь чужаком, он просто один из многих, худощавый, неприметный парень в ничем не примечательном костюме с велосипедными зажимами на брюках, помощник посыльного на почте или сын монтера или слесаря, который ранним утром спешит исправить кому-то водопроводный кран; значит, вот так выглядят в наше время посыльные и сыновья, посыльные спасения и сыновья идей: их не отличишь друг от друга. Их нельзя узнать, разве что по их действиям. Они не личности, подумал Хеландер, у них хватает тщеславия делать то, что нужно и правильно, и при этом не привлекать к себе внимания. Они больше ни во что не верят, этот молодой человек больше не верит в свою партию и никогда не будет верить в церковь, но он всегда будет пытаться делать то, что нужно и правильно, и поскольку он ни во что не верит, он будет делать это незаметно, а сделав, тихо исчезать. Но что подталкивает его поступать правильно? — спросил себя пастор и сам же себе ответил: его подталкивает Ничто, сознание, что он живет в Ничто, и дикое сопротивление против этого пустого, холодного Ничто, бешеное стремление хотя бы на мгновение уничтожить сам факт Ничто, подтверждением которого являются эти.

Я же, подумал Хеландер, не смогу исчезнуть тихо и незаметно. Какое-то сумасшедшее своеволие заставляет меня верить в существование Господа, который обитает в Гонолулу или на Орионе, я верю в далекого Бога, но не верю в Ничто, и потому я личность, насмешливо подумал он, я обращаю на себя внимание, и поскольку я обращаю на себя внимание, поскольку я выделяюсь, эти схватят меня. Мы отличаемся друг от друга, человек, назвавшийся Грегором, и я: он приговорен к Ничто, а я — к смерти.

Он увидел, что Грегор взял свой велосипед и покатил его с тротуара перед домом пастора. Потом он заметил, что молодой человек посмотрел вверх, на окна, и придвинулся как можно ближе к окну, чтобы Грегор мог его разглядеть, как он стоит у окна и ждет вести. И весть пришла: Грегор, страхуясь, огляделся, не идет ли кто по маленькой площади, но она была пуста, и пастор увидел, как Грегор радостно ухмыльнулся и сделал правой рукой горизонтальное движение, завершающее и торжествующее, словно штрих, который проводят, прежде чем написать окончательную сумму.

Пастор улыбнулся, высвободил левую руку и поднял ее, чтобы помахать Грегору, но тот уже сел на свой велосипед и поехал, не оглядываясь, и через несколько секунд пастор увидел, как он исчез за боковым нефом церкви Св. Георга. Он уехал и никогда не вернется. Улыбка застыла на лице пастора, он подумал: я остался один. На какое-то мгновение возникла успокоительная мысль, что статуэтка послушника спасена, что с маленьким учеником Господа уже не произойдет ничего плохого, потом на миг возникла мысль о едва замеченной им еврейской девушке, но все это были как бы далекие воспоминания, которые тускнели перед страхом, который внезапно охватил его. Он поймал себя на том, что хотел бы, чтобы Грегор был где-то рядом и хотя бы видел, как эти придут забирать его.

На костылях он добрался до своего письменного стола, открыл правый боковой ящик и вынул револьвер. Он унаследовал его от дядюшки, это был старинный красивый револьвер с тонкой гравировкой на металле и ручкой из слоновой кости. Хеландер поставил его на предохранитель и повернул рассчитанный на шесть пуль барабан, в котором было три пули. Ему всегда нравились легкие щелчки, с которым вращался барабан. Как-то он несколько раз стрелял из револьвера где-то на природе, чтобы узнать, какова отдача при выстреле; она оказалась довольно сильной. Но после нескольких выстрелов он уяснил реакцию своего оружия и почувствовал себя уверенно; пастор был хороший стрелок. Потом он положил оружие в свой письменный стол, не без сожаления: у пастора нет возможности для применения револьвера. Но время от времени он разбирал его и смазывал голубоватым оружейным маслом, а коробку с патронами он сохранил.