Вновь пришедший в движение поезд вырвал дом из ее поля зрения, потом за окном стало совсем темно, настала ночь, и Франциска откинулась на спинку кресла. Она закурила вторую сигарету. Невероятно, как долго я все это терпела. Она с силой выдохнула сигаретный дым. Ты знаешь, Франциска, Сан-Маурицио — великолепный пример позднего сенсуалистского стиля Солари. Ты доставила бы мне большое удовольствие, если бы позднее посмотрела его вместе со мной. Она вспомнила, как он поднес к носу свою коньячную рюмку и вдохнул аромат ее содержимого. Одно слово, один жест привели к тому, что я приняла решение, которого ждала три года, словно Божьего суда. Медленно раскурив сигарету, прижавшись головой к мягкой спинке дивана и глядя на темное окно, с невероятной скоростью летевшее в пространстве ночи, Франциска с удивлением отдалась воспоминаниям.

Фабио Крепац, ближе к вечеру

Фабио Крепац мрачно листал партитуру «Орфея»; он отложил скрипку и смычком переворачивал страницы. Он уже разучил элегию Орфея, его скорбную арию, которая исполнялась в сопровождении двух концертных violini obligati[9]; одна из них была его, Фабио; технически все было в порядке, но он знал, что утром в понедельник, на репетиции, предшествующей генеральной, Массари постучит своей дирижерской палочкой, прерывая музыкантов, и посмотрит на него театрально-измученным взглядом:

— Stile concitato[10], — жалобно скажет он, — ну сколько же раз я должен напоминать вам об этом, Крепац? Вы играете так… так… — он будет мучительно искать подходящее слово, — так разочарованно!

— Но, маэстро, если я буду играть слишком громко, я заглушу голос певца.

— Вы не должны играть громко, вы должны играть живо, взволнованно, страстно!

Массари не упустит возможности прочитать лекцию по истории музыки.

— Господа, — назидательно начнет он, широким жестом привлекая внимание оркестрантов, — не забывайте, что concitato, взволнованный стиль, является главным изобретением Монтеверди. До него в музыке существовало лишь прелестно-очаровательное и спокойное, мягкое и умеренное, molle, и moderato[11], но воинственное, боевое звучание, гнев — все это первым открыл в музыке он.

— Ну так что, — перебьет его певец, исполняющий главную партию, — мы будем продолжать? — И Массари смущенно прервет свою речь и уставится в партитуру. — Вы абсолютно правы, Крепац, спокойно оставайтесь на заднем плане, — решительно заявит певец, но именно менторский тон этого орущего болвана заставит Фабио выполнить пожелание Массари и сыграть свою партию agitato[12], заслужив благодарный взгляд униженного маэстро.

Переворачивая смычком страницы партитуры «Орфея», Фабио думал о том, действительно ли он играл так «разочарованно», по выражению дирижера, можно ли было назвать владевшее им чувство разочарованием. Был ли он разочарован, потому что стоял на пороге пятидесятилетия, потому что не был женат, потому что вернулся домой в Венецию побежденным после нескольких революционных акций, после войны в Испании, после партизанской борьбы, потому что как бы спрятался в свою профессию скрипача в оркестре Оперы Фениче — бывший командир батальона в Интернациональной бригаде «Маттеотти», руководитель партизанского движения в районе Дона ди Пьяве, а ныне человек, который больше не хотел ни в чем участвовать, просто музыкант, очень неплохо играющий на скрипке, имеющий нескольких друзей, с которыми встречался не у себя дома, а после спектаклей в баре Уго, человек, который жил один, в двух комнатах, снимаемых у бедной вдовы, она была очень тихая, никогда ему не мешала, лишь изредка в его комнату заходила ее семилетняя дочка, и молча слушала, как он играет. Время от времени его навещала мать, приезжавшая из Местра, маленькая, старая и упорная, она привозила ему пару рыбин, выловленных в лагуне его отцом, но она никогда не оставалась больше часа, своим хрипловатым, теплым старушечьим голосом рассуждая о судьбе Розы, его сестры, работающей на заводском конвейере в Месгре, и о нем, Фабио, сокрушаясь, что у него нет ни жены, ни детей, иногда он давал ей деньги, потому что знал, что подчас они плохо питаются, особенно когда старый Пьеро, его отец, ловит мало рыбы. Можно ли было обозначить эту жизнь, этот жизненный фон словом «разочарование»? Был ли он разочарован, потому что уже не считал concitato очень важным? Что же он считал важным? Он считал важным ясное мышление, и ясное мышление приводило его к выводу, что революционные движения, в которых он участвовал, были проиграны и, вероятно, даже были напрасными. Не бессмысленными, но напрасными. Дело дошло до того, что люди, которые когда-то стремились к революционному изменению жизни, сегодня вообще остались непонятыми. Они вышли из моды, в лучшем случае их считали чудаками-идеалистами, новейшая мода столетия звалась цинизмом, шикарным считалось зарабатывать деньги и быть циничным; в такое время лучше всего молчать и ждать, пафос Массари с его «воинственным началом», с его «гневом» тоже не находил спроса. Stile concitato был плохой стиль. Кстати, подумал Фабио, представление Массари о Монтеверди было просто неверным. Конечно, возможно, что Монтеверди считал изобретение concitato очень важным, но на самом деле мало кто из художников мог судить, на чем основано его воздействие на публику, они не имели ни малейшего представления о том, что завораживает людей, когда те слушают, читают или смотрят их произведения. «Орфей», например, определенно не был ни воинственной, ни гневной, ни патетической оперой, а был оперой таинственной, тихой, пылающей и меланхолической. Перелистывая партитуру, Фабио наткнулся на то место во втором акте, когда посланница передает Орфею весть. Он прочел простой текст: «Я пришла к тебе, Орфей, как несчастная вестница страшной и печальной судьбы: твоя прекрасная Эвридика мертва». Он взял скрипку и сыграл до мажор тремоло, которым скрипки сопровождают скорбную весть. Как относился к этому Монтеверди? Никакого взрыва страсти, напротив, он обрывал до мажор и вводил орган и китаррон с секстаккордом в до диез, и это рождало впечатление магической скорби. Это была абсолютно правильная реакция на сообщение о самой страшной катастрофе. Вот оно, так называемое вечное в искусстве: поскольку некий человек в 1606 году правильно воспринял весть о катастрофе, его музыка звучит и сегодня. Монтеверди пережил чуму в Венеции. Он писал музыку для времен, когда свирепствовала чума, умирала Эвридика, терпели крах революции и водородная бомба становилась зловещей реальностью.

Франциска, во второй половине дня

— Ничего я с тобой смотреть не буду, — ответила она.

Он поставил коньячную рюмку на стол, так и не сделав глотка.

— В чем дело? спросил он.

Они сидели в кафе галереи Биффи, было совсем холодно, чтобы сидеть за столиком снаружи; через огромные окна они смотрели на людей, сплошным потоком вливавшихся в галерею, сотни за несколько минут. С утра у них были переговоры с представителями «Монтекатини», после обеда Франциска легла отдохнуть, а Герберт отправился на прогулку. Он никогда не гуляет, он осматривает стили, поздние стили, ранние стили, средние стили и свой собственный стиль, он осматривает самого себя, я однажды беседовала с профессором Меллером об истории искусств, это полезная вспомогательная наука, как сказал Меллер, но для Герберта это было нечто очень важное, соответствующее его тщеславию, как и его костюмы и умение вести переговоры, утром проценты с «Монтекатини», а после обеда поздние стили Солари, все это — эстетика, искусство, игра, так можно продвинуть свою карьеру, но никогда ему не догнать Иоахима, поэтому Герберт — всего лишь агент фирмы, ее представитель, эстеты — представители, эстеты — коммивояжеры, а Иоахим — шеф, предприниматель, Иоахима не интересует эстетика, его интересует власть.