Дед Северьян увидел Гришу и негромко, приветливо сказал, щурясь от солнца:

– Здравствуй, Гриша…

Гриша бросил колун, робко подошел к старику и стал перед ним, как перед иконой, и потупил глаза.

– Эк, какой ты стал! Переменился, брат. Вроде как постарел. Деньги-то Манефе тогда передал?

– Передал-с…

– Царствие ей Небесное…

– Я тоже так полагаю, Северьян Михайлович…

– Мученица была… – тихо сказал старик, пристально глядя на Гришу, словно спрашивая глазами: «Знаешь, что ль?»

Но на бледном лице Гриши ничего нельзя было прочесть.

– Великая-с… великая-с мученица…

И опять Грише показалось, что в самом деле время остановилось: они с дедом Северьяном разговаривали так, что можно было подумать, что они продолжают прерванный только час назад разговор. А ведь прошли годы, годы прошли с тех пор.

– Так это что – Дениски дом? – осведомился дед Северьян.

– Дениса Ананьича…

– Веди… – приказал дед.

Одним прыжком, словно уколотый, Гриша Банный вспрыгнул на крыльцо, а за ним, тяжело и неторопливо ступая по широким дубовым ступеням крыльца, поднялся и старик. На крыльце сидела черная кошка, пистолетом подняв ногу. Гриша перепугал ее, и она спрыгнула наземь, дугой выгнула спину, тараща зеленые глаза.

Переполох в доме поднялся невообразимый. Пока шумели да кричали, дед Северьян, сняв картуз, крестился на образа в кухне. Маленький, седенький Ананий Северьяныч крутился вокруг деда Северьяна, как детский волчок вокруг тротуарной тумбы.

– Папаша… Ой, ты, господи! Да вы присядьте, папаша… Что ж этакой мачтой, стало быть с конца на конец, стоять-то!..

Старик поцеловался со всеми по очереди, неторопливо и троекратно. Заслышав шум, сбежал сверху Денис и, увидев деда, стал, застыл на нижней ступеньке лестницы, схватившись длинными руками за косяки. Секунду-две дед и внук молча глядели друг на друга. Дед Северьян дернул изуродованной губой, – и это его движение, знакомое и милое Денису с детства, всколыхнуло в Денисе такой рой воспоминаний, острых, ярких и сильных, что он на какой-то миг зажмурился и хрипло крикнул:

– Дедушка!..

И бросился к старику. И обнял его, положив белокурую голову ему на плечо.

– Ничего, бурлак… Все обошлось, слава Богу… – дрогнувшим голосом сказал старик, неуклюже обнимая внука стальными, узловатыми ручищами.

Ульяновна, украдкой смахивая слезы, тянула к старику упиравшегося и испуганного Алешу.

– А ну-ка, покажь! Покажь мне правнука, – попросил дед Северьян, отстраняя Дениса и протягивая руки к Алеше. Алеша заплакал. Дед подхватил его и поднял на воздух. И – странно – Алеша вдруг перестал плакать и, засунув пальчик в рот, стал пялить глаза на удивительную бороду старика. «Весь в Манефку, – подумал старик. – Спасли, брат, мы тебя с Манефкой-то, спасли. Жись тебе даровали. Живи». И он улыбнулся, а в ответ ему улыбнулся и маленький Алеша, улыбнулся счастливо, широко и дружелюбно.

Катя накрывала в горнице на стол и тайком посматривала сквозь открытую дверь в кухню – старик ей казался страшным. Гриша Банный раздувал самовар и морщился от дыма.

– Меха необходимы-с… – жаловался он. – Меха для раздувания огня.

Старик спустил Алешу на пол, сел на табуретку посреди кухни, уперся длинными руками в колени и приветливо всех оглядел. Денис прислонился к печи и, распираемый радостью, глаз не спускал со старика. Ананий Северьяныч ехидно советовал:

– Вам бы, папаша, того… не плохо бы в баньку сходить… Небось, вшей на вас пропасть… Они, вши-то, папаша, завсегда в тюрьмах водются…

– Ничего, сходим… – не обиделся дед Северьян. – Что надо – то надо.

– Так уж вы, папаша, так и сидите посреди кухни, не двигайтесь по дому-то, папаша… А Гриша тем моментом баньку вам истопит, оно так лучше будет… – не унимался Ананий Северьяныч.

Дед оглянулся, внимательно посмотрел на потолок, на стены и негромко заметил Денису:

– Богато живешь…

– Да, слава Богу, на бедность не жалуемся… – подхватил Ананий Северьяныч. Его уже одолевала подленькая мыслишка: как бы дед верховодить домом не стал. Денис ни в какие дела по дому не вмешивался, разве уж что в крайнем случае, и Ананий Северьяныч до сих пор чувствовал себя полновластным хозяином. Появление деда Северьяна изрядно обеспокоило его. «Теперь, старый хрыч, начнет нюхать, стало быть с конца на конец, по всем углам, – сокрушенно думал Ананий Северьяныч, – это, скажет, не так, да это не так, пропади он пропадом… Вот некстати ишо приехал…»

– А ты что, Ананий, этаким женихом вырядился? – спросил дед Северьян у сына. – Сапоги хромовые, рубаха шелковая, поясок крученый. Сегодня, чать, не праздник…

– До женитьбы ли мне, папаша… – слезливо замигал глазами Ананий Северьяныч. – Тут по дому да по саду работы не оберешься. Вы, могет, папаша, думаете, что богатым легко живется… Ой-ей-ей, ишо как трудно… Небось, папаша, вам в тюрьме легше жилось…

– Брось жаловаться… – приказал дед.

– Да ить я так, к слову.

Дед умылся, вытерся суровым полотенцем и решительно скомандовал:

– А ну, покажь, бурлак, дом свой.

Денис охотно повел старика по комнатам, сначала – понизу, потом повел наверх.

– Смотрите, не долго, – крикнула Ульяновна. – Сейчас ужинать будем.

В кабинете Дениса они присели. Дед оглядел комнату, шкафы, длинный письменный стол, заваленный газетами, письмами и рукописями и, колупнув ногтем светло-голубую краску на подоконнике, спросил:

– Краску-то где брал?

– В Костроме.

– С чего ж это ты так разбогател, бурлак? Неужто с мазни со своей?

Денис кивнул головой и улыбнулся.

– Дедушка, ну, расскажи же о себе…

– Стой! Не обо мне сперва речь будет. Сперва – о тебе… Икона – где?

– Какая икона? – не понял Бушуев.

– Икона, что я Манефе дал.

При имени Манефы Денис вздрогнул и твердо, прямо посмотрел в глаза деду, как и прежде по-молодому голубые и с таким же твердым взглядом, какой бывал иногда у Дениса, – от деда, видимо, унаследовал. Но дед сидел, как глыба, и, казалось, никаких особенных чувств при воспоминании о Манефе не испытывал.

– Икона, спрашиваю, где?

– Ее тетка Таисия взяла после смерти Мани-то… – отводя взгляд, сказал Денис. – Но позднее я откупил ее у тетки Таисии. Откупил на память. А потом выяснилось… Видишь ли, дедушка, икона эта оказалась не простая. Это – старинная икона Рублевского письма. Теперь я ее храню в Москве.

– Икону не хранить надо, а молиться на нее… Икону ты вернешь мне. А освободил меня из лагеря – честным путем али не больно?