Если наши с Дэйви догадки относительно происшедшего соответствовали истине, то что же Лилиас (мысленно я называла ее по имени — так говорила о ней бабушка, а не мамой, которой она осталась в моих детских воспоминаниях), что же Лилиас и ее муж сделали, навестив мнимую бабушкину могилу? Вернулись туда, где остановились — чтобы Лилиас могла свыкнуться с болью своей потери? Вернулись в Айову? В любом случае, у меня не было возможности отыскать их след. Я снова поспешно проглядела эти трогательные письма: ведь должен же быть адрес, куда писала тетя Бетси? Но по дурацкому американскому обыкновению в начале письма адрес не проставляется, а конверты — возможно, намеренно уничтоженные — отсутствовали. Значит, ничего, кроме «Лебы»; никаких упоминаний даже о фамилии «уважаемого джентльмена». И для меня — никакой возможности отыскать след моей матери.

Я полагаю, что тогда не взяла в расчет тот факт, что сама пережила потрясение. События последних дней, странная тайна, неожиданное возвращение в забытое прошлое, которое, однако, продолжало окутывать меня подобно старому уютному пальто, — все это, подумалось мне внезапно, напрочь запутало все мои мысли. Дзйви это заметил. Стоило мне подумать о том, что бы я сделала на месте Лилиас, и сразу стало очевидно, каков будет ее следующий шаг.

Она станет искать меня.

Тут я обнаружила, что уставилась на «Незримого Гостя». Или, скорее, сквозь картинку и металлическую дверцу за ней я взирала на то, что должно было лежать в бабушкином «сейфе». Если Лилиас и в самом деле забрала документы из тайника, значился ли где бы то ни было в этих бумагах мой лондонский адрес — адрес квартиры Джона или моей работы? Нет. Бабушка, с ее сверхточной памятью полуграмотного человека, ни за что бы не позаботилась записать их, а мое свидетельство о браке оставалось в Лондоне. С каким-то ехидным удовлетворением я осознала, что моя мать находится в том же положении, что и я: она не знала моей фамилии по мужу и не могла догадаться и о том, что я вышла замуж. Она сама не говорила ни с кем из деревенских, а поскольку я приехала сюда после их отъезда, матери неоткуда было узнать, что я скоро появлюсь в Розовом коттедже.

Так что бы она предприняла? Вернулась бы в коттедж произвести более тщательные поиски того, что послужило бы указанием на местопребывание ее дочери? Возможно. Но более вероятно, что она снова попытается увидеться с Паскоу. Даже если, как представлялось, письма тети Бетси убедили мать, что Паскоу, перейдя на сторону деревни, тоже осуждают ее, она все же могла явиться к ним, воспользовавшись поддержкой своего мужа, если ей действительно было нужно найти меня. И тогда бы она узнала, что я в Розовом коттедже.

Теперь мне надо остаться здесь. Но, убирая в «сейф» письма Лилиас, я подумала, что утром могу и отказаться взглянуть в глаза правде. Как человек должен вести себя в подобной ситуации? Раньше такое случалось только на сцене, но даже там семейные мелодрамы давным-давно уже не ставятся, да они и не имели никогда ничего общего с реальной жизнью. Никакие аналогии в голову не приходили.

И в самом деле, думала я, убирая со стола бабушкины вещи и складывая их в ящики буфета, чтобы приготовить на завтрашнее утро для перевозки, и в самом деле, с мыслью о подобной встрече связана не только радость, но и жуткое смущение. Что говорить? Как вести себя? Для нас обеих эти восемнадцать лет жизни были зияющим провалом, бездной.

Я могла бы спасовать. Конечно, мне придется дождаться перевозчиков, но как только коттедж опустеет, я свободно смогу уехать. Поможет ли мой отъезд нам обеим — Лилиас и мне — пережить этот трудный момент? Я могла бы написать ей и, оставив здесь письмо, известить ее относительно могилы на кладбище, о бабушкином месте жительства и о том, что мы с бабушкой будем ждать ее в Стратбеге. Я могла бы отослать с перевозчиками свой тяжелый чемодан, а когда они уедут, пешком дойти до станции и сесть на поезд в 5.14. Если повезет, я доберусь в Стратбег раньше, чем бабушкины вещи…

Какая чепуха! Трусливая выдумка, пришедшая в голову после потрясения. Поступить так — и жестоко, и глупо. Глупо, потому что даже ускользни я от встречи здесь, еще труднее мне было бы после этого смотреть в лицо бабушке. И жестоко по отношению к Лилиас, которая вернулась в пустой дом (как она думала), узнала о смерти своей матери, и, снова приехав домой, увидит нежилой, уже без мебели, коттедж, где ее будет ждать записка от дочери, которая явно не хочет ее видеть.

Решительно заявив себе, что даже думать о таком — стыдно, я завернула последний медный подсвечник, аккуратно уложила его в выдвижной ящик, а ящик задвинула на место. Бесполезно придумывать, как вести себя, что говорить. Лучше поразмыслить, что все это значило для бабушки и что бы это значило для меня. «Живи легко, как трава по весне». Я уже выплакала все слезы, это дар, прими его как есть — легко.

Я миновала половину ступенек идя в спальню, прежде чем вспомнила о еще одной тайне, сопровождавшей меня по жизни. Единственный человек, которому наверняка известна разгадка, — сама Лилиас.

Я спустилась назад и отперла входную дверь, оставив ее закрытой лишь на защелку — на случай, если моя мать вернется домой.

Никто не появился.

Никто — пока утром не приехал на Рози мистер Блэйни, который привез молоко и весть о том, что фургон перевозчиков уже прибыл и ждет в начале аллеи, пока уедет молочник.

— Вы ведь успели все приготовить, верно?

— Да, конечно. Но в понедельник мы все равно увидимся, мистер Блэйни, а может быть, я останусь здесь еще на день-два. Я еще не определилась с моими планами.

Он просиял:

— Вот как? Разве я не говорил того же самого своей хозяйке? Раз уж она вернулась сюда к своим, сказал я, она, похоже, останется здесь дольше, чем сама думает. Ежели вы намерены здесь побыть, не привезти ли мне вам пару яиц в понедельник?

— Привезти, спасибо. Вот печенюшка для Рози. Ах да, цыпленок был замечательный. Вы передадите мою благодарность миссис Блэйни?

— Передам, она обрадуется. Она тоже сказала — хорошо, что вы вернулись домой.

Рози с ветерком покатила его вверх по аллее, и последнее слово словно отдалось эхом: «Домой».

Это эхо развеяли — шумно и сразу же — грузчики. Они работали бодро, быстро и довольно аккуратно. Незадолго до полудня большой фургон осторожно отъехал по аллее, и я услышала скрип и скрежет, когда машина повернула на дорогу и покатила прочь. Я вернулась в дом и осмотрелась.

Дом. Но эхо откликается иначе. Стол никуда не делся и четыре стула с прямыми спинками тоже, но кресла-качалки не было, как и бабушкиного стула у камина, а там, где стоял буфет, остались лишь его призрачные очертания — невыцветший прямоугольник обоев, окаймленный пыльными прядями паутины. Каминная полка лишилась украшений, но остались и каминная решетка, и каминные приборы, и низенький трехногий табурет, на котором я ребенком сиживала у огня. Коврик увезли, и край линолеума некрасиво торчал возле решетки. На голой стене очертания фарфоровых уточек казались маленькими привидениями.

Даже самая малая перестановка в каком-то смысле — решительная перемена. Дом казался неживым, и хотя я мало что делала утром — кроме как проверила по бабушкиному списку и указала перевозчикам, где искать те предметы, которые Дэйви пометил цветными наклейками, — я чувствовала себя подавленной и выжатой как лимон. По крайней мере, подумала я, оглядывая то, что осталось от моего дома, теперь у меня есть работа, есть, чем занять время. Ради собственного успокоения, равно как и ради Лилиас, я постараюсь навести здесь порядок, по крайней мере — вернуть дому чуть-чуть уюта.