Генерал вежливо наклонил голову.

– Это большая честь для нас – выдать дочь за сына такого человека, как вы, со столь безупречной репутацией. В Кабуле я был вашим горячим поклонником и остаюсь им по сей день.

Соединение наших семей – великая радость для нас.

Что касается тебя, Амир-джан, супруг моей дочери, светоча моих очей, ты будешь мне сыном. Твоя боль да будет нашей болью, твоя радость да будет нашей радостью. Да будем мы, Хала Джамиля и я, вторыми родителями в твоих глазах и да будет ваша с Сораей жизнь исполнена счастья. Благословляем вас.

Все захлопали в ладоши и как по команде повернулись к двери. Долгожданная минута настала.

В традиционном афганском темно-красном платье с золотой отделкой Сорая появилась в гостиной. Баба сжал мне руку. Ханум Тахери заплакала. Сорая медленно подошла к нам, сопровождаемая целой свитой родственниц, поцеловала руку моему отцу и села, потупив глаза.

Грянули аплодисменты.

Пир в связи с помолвкой – Ширини-хори, Сладкую трапезу, – как принято, должна была дать семья Сораи. Через несколько месяцев следовала свадьба. Тут уж все расходы ложились на Бабу.

От Ширини-хори мы с Сораей сразу отказались, и все понимали почему, хоть и не высказывались на этот счет. Тянуть было нельзя, до свадьбы в положенные сроки Баба мог и не дожить.

Сорая и я никуда не выходили вдвоем, пока шли приготовления к свадьбе: мы ведь еще не были женаты, да и церемония обручения была смазана – Сладкая трапеза-то не состоялась.

Все, что мне оставалось, – приходить в гости вместе с Бабой, сидеть за обеденным столом напротив Сораи и воображать, как она кладет голову мне на грудь, как я вдыхаю запах ее волос, целую и ласкаю ее.

Баба потратил на свадьбу целых тридцать пять тысяч долларов, сбережения чуть ли не всей жизни. Он снял во Фримонте огромный банкетный зал, принадлежащий одному афганцу, разумеется знакомому по Кабулу. Хозяин предоставил значительную скидку. Баба заплатил за обручальные кольца и за выбранное мною колечко с бриллиантом, купил мне смокинг и традиционный зеленый наряд для ники – обряда принесения клятвы брачующимися.

Из всех свадебных событий и хлопот – к счастью, организовывала все по большей части ханум Тахери с друзьями – память удержала немногое.

Помню нашу нику. Мы сидим за столом – оба в зеленом, цвет Корана, но также цвет весны и новых начинаний. На мне костюм, на Сорае (единственной женщине из присутствующих) – вуаль. С нами Баба, генерал (на этот раз в смокинге) и несколько дядюшек Сораи. Вид у всех самый что ни на есть торжественный. Мулла задает вопросы свидетелям и читает Коран. Мы произносим слова клятвы, подписываем бумаги. Дядюшка Сораи из Вирджинии, Шариф-джан, брат ханум Тахери, поднимается и прочищает горло. Сорая говорила мне, что он живет в США уже более двадцати лет, женат на американке и работает в службе иммиграции. К тому же он еще и поэт. Маленький человечек с птичьим лицом и пухом на голове читает длиннейшее стихотворение, посвященное Сорае. Почему-то оно написано на фирменной бумаге какой-то гостиницы.

– Вах, вах, Шариф-джан, – восклицают все, когда он заканчивает.

Помню, как мы медленно идем к сцене, сцепив руки. На этот раз я в смокинге, Сорая – в белом платье с вуалью. Рядом со мной мелкими шажками семенит Баба, генерал с женой следуют за своей дочерью. В зале полно дядюшек, тетушек и кузенов, они расступаются перед нами, бьют в ладоши, щелкают фотоаппаратами. Вспышки ослепляют нас. Сын Шариф-джана держит у нас над головами Коран. Из динамиков несется старинная «Аэста боро» – эту песенку распевал русский солдат на блокпосту в Магипаре, когда мы с Бабой бежали из Кабула:

Пусть превратится утро в ключ и упадет в колодец,

Не торопись, красавица-луна, не торопись.

Пусть длится ночь и солнце не встает,

Не торопись, красавица-луна, не торопись.

Помню, как мы, держась за руки, сидим на сцене на диване, словно на троне, и триста человек не сводят с нас глаз. Обряд именовался Аена Масшаф. Нам дали зеркало и набросили на нас покрывало, и мы остались как бы одни и смотрели на свои отражения, и никто нам не мешал. В зеркале мне улыбалась Сорая, и я, воспользовавшись символическим уединением, впервые шепнул, что люблю ее. Щеки ее вспыхнули.

Помню живописные блюда с кебабом чопан и оранжевым диким рисом. Помню Бабу, он сидит, улыбаясь, на диване между нами. Помню, как залитые потом мужчины танцевали традиционный атан – собравшись в круг, взявшись за руки, они скакали, и бежали, и вертелись все быстрее и быстрее, крутились все стремительнее, пока почти все не повалились на пол от изнеможения. Помню, как мне было жалко, что Рахим-хана нет с нами.

Интересно, а Хасан женился? Тогда чье лицо он созерцал в зеркале под покрывалом? Чьи выкрашенные хной руки касались его?

Около двух часов ночи гости покинули банкетный зал и отправились к нам на квартиру. Чай лился рекой и музыка гремела, пока соседи не вызвали полицию. До рассвета оставалось меньше часа, когда все наконец разошлись по домам.

Сорая и я впервые легли вместе. Всю мою жизнь я пребывал среди мужчин. В эту ночь я открыл для себя нежность женщины.

Сорая сама пожелала переехать к нам с Бабой.

– Я-то думал, ты будешь настаивать, чтобы мы с тобой жили вдвоем, – удивился я.

– И оставить Кэку-джана одного? Такого больного? – В глазах у Сораи плескалось возмущение.

Я поцеловал ее.

– Благодарю тебя.

Теперь все заботы о Бабе взяла на себя моя жена. Она поила его чаем по утрам, помогала лечь и встать, давала обезболивающее, стирала белье, регулярно читала вслух газеты (международный раздел). Она готовила ему его любимое блюдо – картофельную шорву (несколько ложек Баба еще мог проглотить) – и каждый день выводила на прогулку вокруг дома. Когда болезнь окончательно приковала отца к постели, Сорая сама переворачивала его с боку на бок, дабы не образовались пролежни.

Как– то я пришел домой пораньше – и успел заметить, как Сорая быстро спрятала что-то отцу под одеяло.

– А я все видел. Что это вы там вдвоем затеяли? – закричал я с порога.

– Ничего, – смущенно улыбнулась Сорая.

– Вруша. – Сунув руку в постель, я нашарил какой-то прямоугольный предмет. – Что это?

Но я уже и сам догадался. В руках у меня был блокнот в коричневой кожаной обложке, подаренный мне Рахим-ханом на тринадцатилетие.

Перед глазами встало ночное кабульское небо, разрываемое разноцветными сполохами фейерверка.

– Я и не знала, что ты так хорошо пишешь, – пролепетала Сорая.

Баба приподнял голову от подушки.

– Это я ей подсказал. Ты, надеюсь, не против? Я сунул блокнот Сорае и пулей выскочил из комнаты. Ведь Баба терпеть не мог, когда я плакал.