Делать нечего, пришлось собрать воедино разбросанные по столу редкие листочки с пояснениями горе-очевидцев и глубокомысленными выводами Сашки-балбеса и, скрипя всеми конечностями в попытке создать бравый и сосредоточенный на службе вид, следовать пред злые, отнюдь не светлые, очи начальника.

– Разрешите? – с надеждой, что его сейчас пошлют куда подальше и он с радостью пойдёт, поскрёбся в начальственную дверь капитан.

– Входи, гамадрил пьяный, присаживайся, – кажется, всё-таки, прямо сейчас Владика убивать не станут, может быть, даже дадут дожить этот злополучный день, раз шутить изволят.

– Спасибо, – стараясь не дышать в сторону шефа, капитан примостился на дальнем стуле, с краешка, как очень стеснительный проситель на приёме у большого чиновника.

– Ты, пропойца, когда уже бросишь квасить? Или следом за Евсюковым хочешь? – подполковник говорил вроде как сурово, но сквозь строгость тона проглядывало и некоторое участие.

– Я, товарищ подполковник, – с трудом выговорил Владик, – уже давно ни-ни… Просто этот тигр вчерашний, скотина, всю мне гармонию сбил…

– Ты что, бредишь? Какой ещё тигр? Ты смотри мне, охотник, ещё раз увижу в таком виде – выгоню, к чёртовой матери, с соответствующей записью. Не дай Бог что учудишь… Мне следом за тобой совсем не хочется – мне до пенсии два года всего осталось. Учти, Владик, ты хоть опер и хороший, но всему есть предел! – теперь голос шефа неприятно гремел, и это действовало на Шестернёва в его нынешнем состоянии совсем угнетающе. Тем не менее, надо было что-то сказать в ответ, иначе ситуация могла стать неконтролируемой.

– Последний раз, твщ пдкник, – попытался браво вытянуться Владик.

– Ох, не доводи до греха… Ладно, давай, что вы там нарыли на этих революционеров? – при этих словах подполковник недовольно сморщился, как от кислого лимона, приправленного уксусом. Вот уж не думал он, когда учился в школе и с удовольствием читал книжки про героическую борьбу ленинской гвардии с угнетателями, что ему самому, как какому-нибудь жандарму, придётся бороться с продолжателями дела Железного Феликса и его друзей.

– Ну, – как только речь пошла о деле, Шестернёв преобразился, – пока информации не много. Толком никто ничего не видел, не знает, не помнит, словом, никаких зацепок. Старшая смены, дура, не может объяснить, зачем она так действовала, охранник ничего не помнит после выхода из банка, нет никаких отпечатков, окурков, оторванных пуговиц, следов протекторов и прочего. Даже нет, хотя мы и очень надеялись, никакого кода в шрифте использованного текста на листовках – обычно современные печатные устройства их содержат. Такое ощущение, что их отпечатали на допотопной технике, вот только качество печати очень высокое. Бумага – тоже не зацепиться, такой сейчас полно, в любом магазине купить можно. Текст – бред какой-то, привязать его к каким-нибудь определённым радикалам не получается. Да и ответственность за акцию никто на себя не взял и брать, похоже, не собирается. Лично я думаю, что это просто гоп-стоп, только замаскированный под идею.

– Те, кто ловил товарища Кобу, тоже так думали, когда он со своими друзьями банк взял. Да вот ошиблись. Ещё мысли какие-нибудь есть?

– Я, Сергей Петрович, не знаю, но мне так показалось… В общем, там на записи видеонаблюдения, сделанной за сутки до эпизода, мужик один подозрительный мелькает, с бородой.

– Чем подозрителен?

– Да как-то он удачно в ракурс не попадает, только кусками, как будто специально от камеры шарахается, – капитан, казалось, окончательно протрезвел.

– А персонал опросили, что они про этого мужика помнят? – подполковник насторожился.

– Да в том-то и дело, что почти ничего и не помнят. Вроде был такой, вроде мелькал… Что спрашивал – не помнят… Как выглядел – тоже не помнят, фоторобот никак не складывается, одна только борода вылезает, да и та какая-то неуверенная.

– Интересно, интересно… Ты вот что, Владик, отправь людей своих в банки по округе, в такие же уединённые отделения, может быть, там чего вспомнят про этого мужика бородатого.

– Уже послал, – капитан улыбнулся, – сегодня и отправил с опросом, пусть ножки разомнут.

На столе у подполковника затрезвонил старомодный красный телефон. Шеф нехотя снял трубку:

– Подполковник Кириллов, слушаю! – однако после услышанного лицо его изменилось, а сам он как будто сел в кресле по стойке «смирно». – Да, товарищ генерал! Никак нет! Да, товарищ генерал-майор! Слушаюсь!

Положив трубку, подполковник достал платок из ящика стола, вытер с лысого лба выступивший пот и, выдав длинную и очень выразительную матерную тираду, сказал капитану:

– Дело у нас забирают. ФСБ. Так что, давай, отзывай своих, – и покачал с удивлением головой.

Шестернёв вздохнул с облегчением: «Баба с возу…»

Подполковник мрачно взглянул на похмельного капитана, а потом, неожиданно для самого себя, добавил:

– Ты вот что, Владик, дело собери, а мысли свои насчёт этого мужика туда не прикладывай, нехай сами копают.

– Есть, товарищ подполковник! Разрешите идти, готовить дело к передаче?

– Иди, иди, гамадрил, да смотри у меня, – и подполковник погрозил вслед ускользающему капитану пальцем. Потом ещё немного посидел неподвижно, хмурясь и вздыхая, после чего достал из ящика стола синенький листочек и в который раз начал читать: «Соотечественники! Все…»

Сознание опять куда-то поплыло, и потолок, мгновение назад получивший устойчивость, снова закружился в бешеном вихре. Тело вновь стало невесомым, совсем неощутимым, а в голове как будто взорвалась маленькая ядерная бомба. Рената вдруг увидела себя со стороны и услышала свой стон – сначала низкий и вибрирующий, но постепенно переходящий в тонкий, еле слышимый писк, будто в комнате заблудилась сотня комаров и теперь они хором пели свою противную песню. Тело гнулось и извивалось, мокрое от пота, а может быть и не только от пота, а волна неземного, восхитительного, фантастического блаженства захлестнула её полностью, без остатка, поглотив и растворив в себе. Который раз это повторялось, сколько будет ещё? Ничего не понятно, есть только крик и страсть, и животное, необоримое желание испытывать этот миг раз за разом. Вот только сил уже не осталось, тело категорически отказывалось участвовать в этом сладостном изнуряющем марафоне…

Когда она, больше из упрямства и злости на зарвавшегося сноба, нежели от обдуманного желания, вызвалась показать Володе, насколько она крута на самом деле, то ничего, кроме самоуверенного ехидства, Рената не ощущала. Подумаешь, секс… Да она сейчас этого наглеца на клочки порвёт! Ещё ни один самец не смог пробыть с ней столько времени, чтобы хоть как-то утомить её, а кроме того, никто ни разу не показал ей хоть бледного подобия того удивительного танца страсти, который так усердно рекламируется в книгах и фильмах. Так, возня какая-то, пыхтение и стоны, а ещё неуверенность и откровенное бессилие. После трёх десятков проб Рената сделала для себя вывод, что все мужчины – это лишь похотливые, неоправданно самоуверенные, мало что умеющие, эгоистичные скоты, а, кроме того, ещё и лицемерные подлецы. Правда, где-то в глубине души Рената сознавала, что есть в этом её мнении что-то неправильное, но, поймав себя на переживаниях по поводу собственной нестандартности или даже ущербности, сразу же впадала в ярость. Ничего нет, никакой любви и светлых чувств, и отношения мужчины и женщины, по определению, не могут быть гармоничными и всепоглощающими, всё сводится к гормонам, похоти и лицемерному притворству…