Содержание его настолько поразило Фриша, что, не поверив своим глазам, он перечитал еще раз. Ган писал, что три вещества, которые по химическим показателям они прежде считали радием, скорее всего являются изотопами бария. Но барий не просто слегка легче урана – его атомный номер 56, он почти вдвое легче!

– Ошибка?

– Нет, Отто, Ган и Штрассман слишком хорошие химики, чтобы допустить такую ошибку.

– Но откуда барий после облучения урана нейтронами? Откуда?

В задумчивости они разошлись. Беседа вскоре продолжилась в заснеженном лесу – Отто на лыжах, Лиз поспевала рядом. Слово за слово, вспомнили о докладах Бора, в которых он рисовал ядро в форме капельки жидкости. А что если нейтрон, попадая в ядро, не застревает в нем, а делит эту каплю на две части? Возможно ли это? Отто и Лиз, присев на ствол упавшего дерева, прикинули на клочке бумаги энергетический баланс: все сходилось. Электрическое расталкивание протонов почти компенсировало поверхностную энергию ядра, поэтому даже относительно слабый «шлепок», полученный от нейтрона, мог расщепить ядро урана на две или даже три части. Более того, Лиз помнила на память формулу для масс ядер – тут же в лесу они рассчитали энергию, выделяемую в этом процессе. Лиз и Отто переглянулись – энергия была огромна.

Через пару дней Фриш уехал в Копенгаген, чтобы сообщить – как ему не терпелось! – о находке Бору, который вот-вот должен был отплыть в Америку. Он был очень занят, но Фриша выслушал. Не прошло и минуты, как Бор ударил себя ладонью по лбу, воскликнув: «Какие же мы идиоты! Потрясающе! Именно так и должно быть. Ваше с Лиз сообщение уже готово?» Фриш ответил, что они начинают писать статью, а Бор обещал никому ничего не говорить, пока статья не будет готова. С этими словами он сел в такси и отправился в порт, чтобы не опоздать на пароход.

Дальше события развивались стремительно. Лиз в Стокгольме проверила все расчеты заново. 6 января 1939 года Ган и Штрассман опубликовали в немецком журнале Naturwissenschaften статью, в которой сообщили об обнаружении бария после облучения урана. Лиз в авторах не значилась, хотя это был последний шаг в многолетней совместной работе трех авторов. Позднее Ган говорил, что, если бы фамилия Мейтнер и была включена в список авторов, ее все равно бы убрали в редакции журнала.

В Копенгагене Георг Плачек убедил Фриша, что их – Лиз и Отто – статья сильно выиграет от наблюдения быстродвижущихся фрагментов урана. Эксперименты тогда делались несколько дней, не чета нынешним временам. За два дня Фриш собрал установку, провел замеры и действительно обнаружил нужные фрагменты. Еще несколько дней заняло согласование статьи по телефону. 14 января статья Фриша и Мейтнер ушла по почте в Лондон, в журнал Nature, где была получена 16 января, но опубликована с большим опозданием, только 11 февраля. Перед отправкой Фриш спросил у американского биолога, оказавшегося в институте: «Каким словом вы называете деление амебы?» – «Fission». – «Замечательно, именно то, что мне надо. Теперь у физиков будет свой fission».

В напряжении и суете двух-трех недель на рубеже 1938/39 годов Фриш и Мейтнер упустили один очень важный момент, который всплыл чуть позже. После семинара в Институте Бора в Копенгагене Христиан Меллер, ассистент Бора, подошел к Фришу и спросил: «Не думаете ли вы, доктор Фриш, что фрагменты деления урана – “горячие” и несут достаточно энергии, чтобы испустить из себя один-два нейтрона, которые могли бы вызвать последующие акты деления? Пойдет цепная реакция…»

Так впервые замаячило виде́ние бомбы. Всех успокоил Бор: «Вторичные нейтроны от осколков слишком быстры, чтобы вызвать деление в природном уране, на 99 % состоящем из урана-238. Они могли бы вызвать деление урана-235, но его слишком мало». Бор был совершенно прав, но он не учел одного обстоятельства: беспрецедентных усилий и изобретательности физиков и инженеров, собравшихся в Лос-Аламосе американцев и европейцев, изгнанных Гитлером из горящей в огне войны Европы. Ими двигало общее чувство – не допустить мирового господства нацистской Германии. Ими двигал страх, что армия Третьего рейха первой овладеет ядерным оружием.

* * *

В ноябре 1945 года, через полгода после разгрома Германии, Королевская академия наук Швеции объявила о Нобелевской премии по химии 1944 года. Премия была присуждена Отто Гану «за открытие деления тяжелых ядер». Нильс Бор был возмущен тем, что Лиз Мейтнер обошли стороной, и послал в Нобелевский комитет письмо, в котором выразил несогласие с таким решением. Другие уважаемые физики высочайшего уровня тоже писали в Стокгольм. Ничего не помогло. Говорят, что в то время Нобелевский комитет был пронемецким. Не знаю, было ли так на самом деле…

Вскоре Руди получил письмо от Лиз. «Конечно, Ган полностью заслужил Нобелевскую премию по химии, – писала она. – В этом нет никаких сомнений. Но я считаю, что Отто Фриш и я внесли кое-что значительное в понимание деления урана – как оно происходит и что в этом процессе выделяется огромная энергия. Все это было очень далеко от Гана, ведь он был химиком».

Опять забежала вперед. Мысли скачут быстрее рук…

Зима 1940 года выдалась суровой. Еще в декабре, когда я ходила на курсы Красного Креста, температура упала ниже нуля, а в январе выпадали дни, когда термометр показывал минус 18°. В нашем доме на Calthorpe Road было холодно. Зимнее отопление в старых английских домах, как правило, в плачевном состоянии. Зимы обычно мягкие, и люди как-то перебиваются. Но ведь иногда зимой случаются и морозы. После начала войны ввели талоны на топливо. В доме стало еще холоднее, чем обычно. Поскольку дети жили в интернате, мы выбрали две комнаты, которые прогревали до сносной температуры. И почему в Англии такое легкомысленное отношение к зимнему отоплению? Кто-то из физиков заметил по этому поводу: «Концепции разные. Француз ложится в постель с женщиной, а англичанин с теплой грелкой!»

Марк Олифант время от времени по-прежнему задавал Руди вопросы об электромагнитных волнах в очень коротком диапазоне. Руди с удовольствием делал вычисления и через два-три дня сообщал Олифанту полученные результаты. Но дальше этого дело не шло.

Руди все больше втягивался в физику, связанную с делением урана. В январе он получил письмо из Парижа от Перрена, который писал о вычислениях критической массы. Тогда в этом вопросе еще не было специалистов. Делением ядер занималась горстка людей, и ошибки делали все. За ужином Руди сказал мне, что попробует исправить Перрена. Он написал короткую заметку, но в журнал не отправил. Его мучила мысль, не поможет ли его скромный результат немцам в разработке ядерного оружия. Вернер Гейзенберг, отец-основатель квантовой механики, подозрительно исчез с самого начала войны.

Информацию о публикациях Гана, Мейтнер и Фриша Руди получил из первых рук. Фриш приехал в Бирмингем в июле 1939 года. В бытовых вопросах Отто был совершенно оторван от жизни. Он не обращал внимания на бытовые удобства (точнее, неудобства), не читал газет и не слушал радио. Новости до него доходили в изложении коллег. Вскоре после семинара в Копенгагене, на котором обсуждалась его работа с Лиз Мейтнер, Георг Плачек обронил: «Скоро здесь будет Гитлер. Ему даже не придется воевать. Он просто позвонит датскому премьер-министру и попросит его приготовиться к приему немецких солдат». Это была жестокая шутка, но она заставила Фриша задуматься о будущем.