И болты вновь полетели в сторону врага. На этот раз Избранник упал, а устоявшие на ногах не выдержали.

– Отступаем! – закричал супруг корабля, и его отряд побежал.

А затем множество рук подхватили Джорона.

– Позволь тебе помочь, хранитель палубы.

– Ты только стой, хранитель палубы.

– Обопрись на меня, хранитель палубы.

И почему они так себя ведут, словно он новичок, который в первый раз участвовал в сражении? Почему продолжали его поддерживать, когда бежали к флюк-лодкам, спрятанным за утесами?

– Нет, нет, мой меч, – глупо повторял он. – Миас подарила мне его.

Женщины и мужчины загоняли ветрогонов на борт лодок, а его уже почти несли.

Он не понимал, как сильно устал.

Болела спина.

– Я могу идти, – сказал Джорон, но едва сумел произнести эти слова.

– Не беспокойся, хранитель палубы, – послышался сильный голос, который он не узнал. – Мы отнесем тебя на лодку и поднимем на палубу «Оскаленного зуба», там зашьем твою рану, ты исцелишься и вернешься на «Дитя приливов», не беспокойся.

Рана? У него рана?

Он хотел спросить, в каком месте, но рот больше ему не подчинялся. Когда? Боль, длинная линия мучительной боли от плеча до пояса. И чем больше он о ней думал, тем она становилась сильнее, огненная линия полыхала на спине и глубоко внутри тела, и, если бы у него в легких остался воздух, он бы закричал.

Но он не смог.

И не стал.

Вместо этого он закрыл глаза и позволил холодной руке Матери унести себя в темноту. Он лишь успел подумать: «Я даже не помню, как меня ударили».

Джорон стоял на корме и смотрел вперед так долго, что начал сомневаться, стоит ли корабль неподвижно, а движется море, или движется корабль, а на месте замерло море – или нечто среднее?

Он испытывал страшную боль, чувствовал, как натянута кожа на спине, ныли мышцы под раной, и всякий раз вспоминал все то, что ей сопутствовало: ощущение отстраненности от всего мира, ужас и знание, что Старуха совсем рядом. Иногда он видел лицо отца, но, когда тянулся к нему, тот убирал руку. В его жесте не было жестокости, не то чтобы он не хотел быть рядом с Джороном, когда тот страдал: в отцовских глазах он увидел слезы, когда ему пришлось прервать прикосновение, и Джорон мысленно заплакал и не сомневался, что в реальном мире по его щекам также текли слезы.

Рука Старухи с корабля Брекир занялась Джороном в первую очередь, пожелав другим мужчинам отправиться на дно моря, во всяком случае, так сказала ему Фарис. Джорон даже помнил часть лечения. Ему пришлось закусить кость, пока Рука Старухи промывала длинную рану самой холодной морской водой, а потом зашивала ее грубыми стежками мастера крыльев. На следующий день он уже мог стоять и даже поговорил с супругой корабля Брекир о том, что не увидел удара курнова, который рассек ему спину.

Но потом началась лихорадка, и ему снова пришлось почувствовать на своем теле холодную морскую воду. Его раздели догола и поставили на палубе, после чего начали качать на него воду галлонами, пока он не начал отчаянно дрожать. После этой процедуры на Джорона навалилась такая слабость, что его пришлось отнести в гамак на руках, и он остался лежать и стонать – холодная вода ему мало помогла. К тому времени, когда четыре дня спустя «Оскаленный зуб» встретился с «Дитя приливов», он был потерян для мира, рана на спине превратилась в красную яростную линию, и из нее выделялась желтая жидкость, пачкая гамак и одеяла.

Фарис рассказала, как бушевала Гаррийя, когда Джорона перенесли на «Дитя приливов», проклинала Руку Старухи Брекир, называя ее дурой. Гаррийя привела Джорона в чувство, дав ему понюхать какой-то вонючей жидкости. А потом даже вышла на палубу «Дитя приливов», чтобы прокричать злобные проклятия в адрес корабля Брекир, увозившего оставшихся ветрогонов. Он запомнил ее крики, но лишь как фрагмент ужасающего сна, в котором плавал в черной воде, где источником света был только синий костяной огонь Старухи, умудрявшейся согревать те части его тела, которые мерзли, и остужать кожу в тех местах, где она горела от жара. А затем приятные ощущения исчезли, его подхватило отвратительное течение и потащило, как тряпичную куклу, бросая из стороны в сторону, потом вытащило на поверхность. Он увидел морщинистое лицо Гаррийи, и ее взгляд пронзил его лихорадку насквозь.

– Ты хочешь жить, Зовущий? Действительно хочешь жить?

Должно быть, он сказал «да», как иначе, но он этого не помнил. Остальное окутывал туман – Джорон знал, что она разрезала швы, открыла рану жестоким лезвием ножа, сняла чистой тряпицей гной. Фарис рассказала, хотя ему показалось, что она все выдумала, что Гаррийя якобы наполнила рану червями, которых нашла в сгнившей рыбе в трюме «Дитя приливов». Через неделю она снова его зашила, но не полностью, и это было самым-самым худшим: повторяющаяся агония разрезаемых швов – потом она снова зашивала рану.

– Ты же понимаешь, что я делаю все это не напрасно. – Ее старое морщинистое лицо смотрело на него. – Когда ты повторишь все, что ты сделал, то вернешься сюда, под мои ножи.

Действительно ли она произнесла эти слова или ему лишь приснилось? Да, она вполне могла такое сказать, но следующая часть получилась странной даже для Гаррийи, и он вспоминал ее, словно смотрел со дна океана: холодная линия лезвия на шее. Ее слова: «Может быть, покончить со всем этим? Лучше вымыть сланец раз и навсегда, чем открывать и закрывать дверь снова и снова».

Но она прошла через бесконечные повторения, как и он. Она снова и снова высушивала рану, пока не посчитала, что можно зашить ее окончательно, и… неужели с тех пор прошло всего четыре дня? Четыре дня, да, а он уже поверил, что никогда не сможет держать в руке курнов, не говоря уже о том, чтобы ходить по сланцу «Дитя приливов».

Но он мог держать оружие и ходить. И если кто-то замечал, что Миас давала ему более легкие задания, чем обычно, они молчали, лишь радовались, что их хранитель палубы снова с ними. И Джорон был благодарен самому себе – за то, что вернулся из темноты моря, где его поджидала Старуха, благодарен отцу, что тот не взял его руку и не отвел к костяному огню. Даже Динил помогал ему, хотя они так и не обменялись дружескими словами, а обходились лишь необходимым минимумом – но Джорон не раз замечал, что Динил, когда ему казалось, будто хранитель палубы на него не смотрит, выполнял работу, требовавшую серьезных физических усилий. И, если бы Джорон был честен с собой, он бы не смог сказать, ненавидит за это Динила или нет. И поступал ли тот так, чтобы поставить Джорона в неудобное положение – Джорон слишком слаб, не пора ли передать мне его обязанности, – или к ним возвращаются частички прежней дружбы. Он не знал.

Он состоял из сплошной боли, так ему казалось. В первые недели после того, как к нему вернулось сознание, он, как никогда в жизни ненавидел море, ненавидел, что оно ни на мгновение не прекращало своего непрерывного движения, не давая ему ни секунды покоя. Его гамак постоянно раскачивался, а когда ему удавалось отыскать удобное положение, в котором боль становилась терпимой, корабль под ним оживал, и боль снова накатывала, прогоняя сон.