Генрих, восседавший на громадной лошади, покрытой роскошным чепраком, показался нам золотым божеством — широкоплечий, красивый, совершенно спокойный. Он воистину выглядел по-королевски! Исполненный врожденной грации, он ехал по улицам столицы, откликаясь на поздравления со всем своим юношеским пылом (ведь он был совсем юнцом), еще толком не осознавая себя объектом всеобщего поклонения. Люди полюбили его с первого взгляда, и Генри отвечал им взаимностью. А ведь подобное доверие и привязанность редко возникают в один миг. Подданным понравились красота, наряд, непринужденность и яркая индивидуальность молодого короля. Гарри, взращенный в холодной и унылой серости, всю свою последующую жизнь тянулся к свету, теплу и красочному разнообразию. Народ почувствовал его стремления. И приветствовал их.

Во время траура приходилось заботиться о многих тонкостях, касающихся как погребения старого короля, так и коронации нового. Все надо было подготовить одновременно: похоронные и коронационные процессии, пиры, музыку. В связи с этим, волей-неволей, разные угощения пеклись бок о бок в королевских печах, а музыканты на репетициях оттачивали исполнение и минорных, и мажорных мелодий. Хотя весь двор, официально пребывая в трауре, носил черные одежды, наряды для коронации уже шили вовсю.

* * *

Чем же предписывалось заниматься лично мне? Как и со всех остальных, с меня сняли мерки для пошива коронационного облачения. Но в отличие от других от меня требовалось исполнение всяческих неотложных дел. Раз я намеревался стать идеальным королем, мне следовало взять в свои руки всю власть, оставленную отцом. Я должен был прийти на Тайный совет и ознакомиться с кругом его дел. Пришлось многому учиться. Раньше на этих совещаниях для меня отводилось самое незаметное местечко, а теперь я там председательствовал. В наследство мне достался крепкий и надежный Совет. С одной стороны, это облегчало жизнь, с другой — сильно осложняло ее, поскольку многие отцовские советники были разочарованы тем, что никого из них не назначили моим лордом-протектором, и не имели никакого желания уступать мне руководящую роль.

Все девять советников обладали прекрасными деловыми качествами. Однако двое из них оказались бесчестными: Эмпсон и Дадли, министры финансов. Несмотря на попытки Совета защитить всех своих членов, через придворных более низкого ранга до меня дошли сведения о бессовестных методах сбора денег и «правовых принуждениях», а также о презрительном обхождении этих сборщиков с подданными независимо от их чина, звания и состояния. Именно Эмпсон и Дадли подпортили репутацию моего отца в заключительные годы его царствования.

Я приказал арестовать обоих министров, лишив их перспективы традиционного помилования, и отменил долговые обязательства, полученные в результате их вымогательств. Эти люди поступали как изменники. В моем заявлении говорилось: «Действуя безусловно порочными и незаконными методами, они подвергли сомнению добросовестность всего Совета нашего покойного отца, что, в свою очередь, могло навлечь серьезную опасность на благословенную душу вышеупомянутого покойного короля».

Их злодеяния угрожали душе моего отца, и за это Эмпсон и Дадли заслуживали бесславного конца. Учитывая тяжесть вины, их отправили на эшафот без проволочек.

Вот так возмущали «нравственные» преступления мягкосердечного юношу, которого ужасали «политические» казни! Он не мог казнить за опасные для его власти титулы, зато выносил смертные приговоры за ущерб, причиненный душе…

Трое из семи оставшихся советников представляли духовенство: лорд-канцлер, архиепископ Уорхем; лорд — хранитель малой печати, епископ Фокс; и государственный секретарь, епископ Рассел. Мирскими членами Совета являлись знатные дворяне: лорд-казначей, граф Суррей, Томас Говард; лорд-распорядитель, граф Шрусбери, Джордж Тальбот; лорд-гофмейстер, Чарлз Сомерсет, лорд Герберт Раглан; канцлер казначейства и констебль Тауэра, сэр Томас Ловелл.

Они собирались ежедневно в первой половине дня, независимо от наличия дел для обсуждения. Совещания проходили скучнейшим образом: на первом — им я самолично руководил — битый час говорили о том, откуда следует взять средства на гроб покойного короля, отнести ли их к тратам на содержание двора или взять из «личного кошелька» монарха.

* * *

Я понял, однако, насколько важны денежные вопросы. Но не смог уразуметь, какое же состояние я унаследовал, поскольку члены Совета пытались затемнить эти сведения, изо всех сил ограждая от забот «неопытного юнца», дабы он не промотал наследство. В конце концов именно Уолси обеспечил меня точными цифрами, предоставив аккуратный отчет.

Я прочел его, стараясь сохранить бесстрастное выражение лица. То была геркулесова задача — ибо указанные в отчете суммы казались баснословными.

— Вы уверены в точности ваших сведений? — невозмутимо спросил я Уолси.

— Полностью, — ответил он. — Я получил их из трех разных источников, каждый из которых заслуживает безоговорочного доверия. И сам лично четырежды проверил их.

— Все понятно.

Я отложил этот страшноватый отчетик. Он свидетельствовал о том, что я теперь толстосум, самый состоятельный из всех королей Англии и, вероятно, богатейший правитель в мире. (За исключением турецкого султана, о чьих сокровищах не знал даже Уолси.) На некоторое время я попросту онемел.

— Благодарю вас, — произнес я, прервав затянувшееся молчание.

Уолси развернулся и исчез, но я едва обратил на это внимание.

Богат, богат! Поправочка: имущество принадлежало короне. А король может иметь все, чего пожелает. Армию? Хорошо обученную и обеспеченную новым оружием. Дворцы? Сколько угодно. И людей… Я мог покупать их, использовать для украшения моего двора, так же, как приобретают лучшие драгоценности, чтобы придать пышность наряду.

* * *

В общем, вспоминая первые безмятежные времена моего правления, я вижу их лишь в одном цвете: в золотом. Золото сияющее, потускневшее, полированное. Его божественный блеск. Расшитые золотом наряды и золотые перстни, золотые трубы.

Я ударил по отцовским сундукам — подобно тому, как Моисей извел воду из горной скалы ударом жезла, — и из них заструился ослепительный поток чистого золота. Англия владела ошеломляющими богатствами, как и показал отчет Уолси. Их было достаточно для того, чтобы я мог удовлетворить претензии любого подданного, имевшего спорный долг, возместить ущерб или попросту заплатить жалобщику, пострадавшему от какого-то государственного акта.

Нас потрясло множество откликов: с претензиями приходили сотни людей и мне пришлось назначить особую группу законоведов для разбора их дел. Основной причиной недовольства служили жестокие вымогательства Эмпсона и Дадли.

Большинство исков разрешалось в пользу истцов, и корона заплатила им. Поэтому часть золота вернулась в руки мучительно нуждающихся в нем простолюдинов.