— Как думаешь, — начиная издалека, спросила Джейн, когда мы летели в Бостон, — у них за эти десять лет была близость?

— Не знаю, — ответил я. — Не знаю, чем они занимались.

Я уже говорил, что все произошло перед пасхальным воскресеньем?

Когда мы приехали, мама сидела на лужайке перед домом. На ней был знакомый нам пурпурный домашний халат и мягкие домашние тапочки, хотя время было уже послеобеденное.

— Мама! — воскликнула Джейн, бросаясь к ней.

Мама обняла Джейн, как всегда обнимала: глядя на меня через ее плечо. Мне и тогда, и сейчас интересно, смотрела ли она на Джейн, когда обнимала меня. Ради Джейн я всегда надеялся, что смотрела.

— Все кончено, — произнесла Джейн.

Мама посмотрела на нее как на сумасшедшую.

— Что «кончено»?

Джейн взглянула на меня.

— Ничего, мама. — Она легонько толкнула меня, когда мы поднимались на крыльцо в дом. — Что это с ней? — удивилась Джейн. — Или все дело во мне?

Я не знал. Я единственный член семьи, кто не испытал на себе отцовского гнева, и в основном благодаря вмешательству моей сестры. У меня не было сомнения в том, что она отказалась от своего детства ради меня, но что я мог ей сейчас сказать?

— Ты тут ни при чем, — успокоил я сестру.

Нас с Джейн послали за провизией для поминок. Тело отца уже три дня лежало в морозильной камере — ни одна церковь не согласилась отпевать его во время Пасхи. Похороны назначены на понедельник, и нужно было все приготовить. Мы с Джейн пошли в гастрономический отдел «Стар-маркет» — ближайший магазин, и, если честно, ни одного из нас не заботило количество еды.

— Эй, дорогуша, — окликнул из-за прилавка дородный мужчина, — ждешь родственников на Пасху?

Пока, неукоснительно следуя ритуалу, мама оплакивала отца, рвала на себе волосы и с умилением рассматривала старые фотографии, мы с Джейн сидели наверху в своих старых комнатах. Мы поговорили обо всем, что вспомнили и что могло помочь нам оставить все в прошлом. Я прикоснулся к тем местам на теле Джейн, где когда-то были синяки. Я дал ей выговориться о худших временах, но она только намекнула на то, что произошло той ночью, когда она вынуждена была уехать.

В ночь перед похоронами мы спали в наших старых кроватях при открытых дверях, потому что могли понадобиться маме. Где-то в начале четвертого Джейн вошла ко мне в комнату. Закрыла дверь, присела на край кровати и протянула мне снимок, где мы вдвоем, — снимок, который она обнаружила между изголовьем кровати и стеной.

— Я думала, что со мной что-то не так, — прошептала она. — Я ничего не чувствую. Пытаюсь, но мне совершенно наплевать на его смерть.

Я стиснул ее руку. На ней была мамина старая ночная сорочка. Я поймал себя на мысли, что думаю о том, что она надевает на ночь, когда лежит рядом с Оливером, в своем собственном доме. Она никогда не спала обнаженной, как любил я. Ей не нравилось чувствовать наготу.

— С тобой все в порядке. Учитывая обстоятельства.

— Но она же плачет. Она расстроена. К ней он относился намного хуже, чем ко мне.

Произнеся эти последние слова, она забралась ко мне в постель. У нее были очень холодные ноги. И что удивительно, они оставались такими всю ночь.

На похоронах священник говорил о том, что отец был одним из столпов здешнего общества. Упомянул о том, каким любящим отцом и мужем был покойный. Я держал Джейн за руку. Никто из нас не плакал и даже из приличия не стал притворяться.

Гроб был открыт. Мама настояла. Джейн принимала соболезнования, я продолжал обнимать маму за плечи, поддерживая, чтобы она не упала. Я принес ей сок с печеньем и делал все, что советовали мои незамужние тетки, чтобы помочь ей пережить утрату.

К тому времени, когда все наши родственники и те, кто называл себя друзьями, поехали на кладбище, было уже часа четыре. Распорядитель протянул Джейн счет, а потом она исчезла. Когда я спросил, куда она пошла, он указал на переднюю — помещение, где был выставлен для прощания гроб с телом покойного. Я увидел, как она стоит над его телом, — восковая маска не выражала ни злости, ни силы, которую я знал. Джейн провела пальцем по шелковой обивке гроба. Коснулась знаменитого синего галстука. Потом подняла руку. Ее рука дрожала, когда она замахнулась. Рука, которую я успел перехватить до того, как она ударила мертвеца.

Если присмотреться внимательнее, можно заметить шрамы на моих глазах. Я родился косоглазым, и первую операцию мне сделали, когда я был еще слишком мал, чтобы это отложилось у меня в памяти. Если использовать медицинскую терминологию, процедура заключалась в том, чтобы подтянуть ослабленные мышцы, из-за которых у меня разбегаются глаза. Невидимые стежки. Сейчас, по прошествии двадцати четырех лет, едва ли остались какие-либо следы — возможно, только тонюсенькая ниточка в каждом глазу, похожая на желтую ресничку. Ее можно заметить, если я скашиваю глаза.

До второй операции я носил толстые круглые коричневые очки, в которых походил на лягушку-быка или на адвоката. У меня почти не было друзей, а на переменах я сидел один за качелями и ел сандвичи, которые мама давала мне с собой в пакете для завтраков. Бывало, ребята подходили ко мне, обзывали четырехглазым и скашивали глаза, чтобы посмеяться надо мной. Если я приходил домой в слезах, мама прятала мое лицо в своем фартуке — он весь пропах свежей мукой — и говорила, какой я красивый. Хотелось ей верить, но я не мог. Я не отрывал глаз от своих туфель.

Учителя стали говорить, что я слишком застенчивый; и, забив тревогу, вызвали маму. Однажды родители сказали, что мне предстоит операция. Мне придется полежать в больнице, и на глазах у меня какое-то время будут повязки. А когда все закончится, я буду выглядеть, как все остальные ребята. Как я уже говорил, первой операции я не помню, но вторую — очень отчетливо. Я боялся, что после операции буду видеть все по-другому. Интересно, а когда снимут повязки, буду ли я выглядеть так, как мечтал? Не изменятся ли знакомые цвета?

На следующий день после операции я услышал мамин голос в ногах кровати.

— Сэм, дорогой, как ты себя чувствуешь?

Отец тронул меня за плечо и вложил в руку какой-то сверток.

— Посмотрим, сможешь ли ты угадать, что это.

Я сорвал бумагу и пробежал пальцами по мягким кожаным складкам футбольного мяча. Самый лучший — я точно знал, как он должен выглядеть!

Я попросил разрешить мне держать футбольный мяч, когда будут снимать бинты. От врача пахло лосьоном после бритья. Он пообещал, что будет рядом со мной все время. Наконец он велел мне открыть глаза.

Когда я открыл их, все было, как в тумане, но я смог различить черные и белые пятиугольники футбольного мяча. Черный оставался черным, а белый — белым. Я заморгал, и все начало становиться более четким — четче, чем до операции. Я улыбнулся, когда увидел маму.