Аудитория зааплодировала, засвистела. По губам капеллана еще раз пробежала улыбка, он вскинул руки ладонями к залу, поднял глаза горе, как бы напоминая воякам, где они находятся, в Чьем присутствии. Во внезапно наступившей тишине мне послышался глумливый голос Гроссбарта:

— А гои, пусть их, надраивают полы!

Впрямь ли он так сказал? Я не был в этом уверен, однако Фишбейн ухмыльнулся, толканул Гальперна в бок. Гальперн в недоумении поднял на него глаза, снова опустил их в молитвенник и, пока раввин держал речь, не отрывался от него. Одной рукой он крутил выбившуюся из-под пилотки черную курчавую прядь.

А раввин продолжал:

— Задержитесь на минутку, о еде — вот, о чем я хочу с вами поговорить. Знаю, знаю, знаю, — голос его звучал устало, — все эти месяцы вы едите трефное как пепел, вам оно становится поперек горла, знаю, как ваши родители страдают оттого, что их дети едят нечистое, как оно оскорбляет ваш рот. Что я могу вам сказать? Только одно: закройте глаза и проглотите, сколько сможете. Съешьте столько, сколько нужно, чтобы выжить, остальное выбросьте. Хотелось бы мне помочь вам не только советами. Тех же из вас, кому не удастся превозмочь себя, я прошу: сделайте над собой усилие еще и еще раз, ну а если и тогда ничего не получится, приходите, и мы поговорим с глазу на глаз. Если вам не удастся перебороть отвращение, обратимся за помощью повыше.

Зал загомонил, но почти сразу же затих. Затем все пропели «Эйн Кеэлогейну»[57], и я обнаружил — а ведь сколько лет прошло, — что все еще помню слова. Когда служба закончилась, Гроссбарт насел на меня:

— Повыше? Это как надо понимать, к генералу, что ли?

— Слышь, Шелли, — сказал Фишбейн, — к Богу, вот как надо это понимать. — Почесал щеку и посмотрел на Гальперна. — Ишь как высоко метит!

— Ша! — сказал Гроссбарт. — А вы как думаете, сержант?

— Не знаю, — сказал я. — Спросите лучше капеллана.

— Так и сделаю. Хочу попросить его поговорить со мной с глазу на глаз. И Мики попросит.

Гальперн покачал головой:

— Нет, нет, Шелдон.

— Твои права, Мики, должны соблюдаться, — сказал Гроссбарт. — Нельзя позволять помыкать собой.

— Да ладно, — сказал Гальперн. — Это больше маму беспокоит.

Гроссбарт перевел взгляд на меня:

— Вчера его вырвало. А все рагу. Сплошь свинина и вообще черт его знает, что они туда напихали.

— Я простудился, вот почему меня вырвало, — сказал Гальперн. Сбил ермолку на затылок, и она снова обратилась пилоткой.

— Ну а ты, Фишбейн, — спросил я. — Ты тоже ешь только кошерное?

Он вспыхнул:

— Не вполне. Но я не стану лезть на рожон. Желудок у меня здоровый, да и ем я мало.

Я не сводил с него глаз, и он как бы в подтверждение своих слов поднял руку: показал, что ремешок его часов затянут на последнюю дырочку.

— Но посещать службы для тебя важно? — спросил я.

— А то нет, сэр.

— Сержант.

— Дома, может, и не так уж важно, — Гроссбарт тут же встал между нами, — но вдали от дома — другой коленкор, это дает ощущение еврейства.

— Нам надо быть заодно, — сказал Фишбейн.

Я двинулся к двери; Гальперн, пропуская меня, попятился.

— Вот отчего в Германии так вышло, — Гроссбарт повысил голос, чтобы я слышал. — Оттого что евреи не были заодно. Позволили собой помыкать.

Я обернулся:

— Послушай, Гроссбарт. Не забывай: здесь армия, не летний лагерь.

Он улыбнулся:

— Ну и что?

Гальперн попытался смыться, но Гроссбарт схватил его за руку.

— Гроссбарт, сколько тебе лет? — спросил я.

— Девятнадцать.

— А тебе? — спросил я Фишбейна.

— Столько же. Мы даже в одном месяце родились.

— А ему сколько? — я указал на Гальперна: он все-таки ускользнул — стоял у двери.

— Восемнадцать. — Гроссбарт понизил голос. — Но он вроде как не может ни шнурки завязать, ни зубы почистить. Мне его жалко.

— А мне, Гроссбарт, жалко нас всех, — сказал я, — но чтобы тебе не вести себя по-человечески? Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.

— Это как надо понимать?

— Зря ты меня все время сэром величаешь. Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.

С тем и ушел. Миновал Гальперна, но он и не посмотрел на меня. Однако и за дверью меня настиг голос Гроссбарта.

— Мики, лебен[58]ты мой, вернись. Угостимся!

«Лебен». Так называла меня бабушка.

* * *

А неделю спустя как-то поутру, когда я корпел над бумагами, капитан Барретт призвал меня к себе в кабинет. На этот раз он натянул подшлемник так низко, что глаз совсем не было видно. Барретт — он говорил по телефону — прикрыл трубку рукой и спросил:

— Кто такой, чтоб ему, Гроссбарт?

— Третий взвод, капитан, — сказал я. — Проходит учебную подготовку.

— С чего бы вдруг такой хай из-за кормежки? Его мамаша позвонила одному, чтоб ему, конгрессмену, насчет кормежки. — Он отнял руку от трубки, подтянул подшлемник так, что стали видны нижние веки. — Да, сэр, — сказал он в трубку. — Да, сэр. Нет, нет, я на проводе, сэр. Я спрашиваю Маркса, вот он тут…

Барретт снова прикрыл рукой трубку и повернулся ко мне.

— Звонит Гарри-Легок-на-помине, — процедил он сквозь зубы. — Конгрессмен позвонил генералу Лайману, тот — полковнику Соусе, тот — майору, майор — мне. Им что — только бы спихнуть все на меня. В чем дело? — Он погрозил мне трубкой. — Я что, не кормлю солдат? Из-за чего весь сыр-бор?

— Сэр, к Гроссбарту нельзя подходить с обычными мерками. — На мои слова Барретт издевательски ответил понимающей улыбкой. Тогда я решил подойти к делу с другого бока. — Капитан, Гроссбарт — ортодоксальный иудаист, а иудаистам запрещено есть некоторые продукты.

— Он блюет, сказал конгрессмен. Стоит ему что съесть, говорит его мать, и он блюет!

— Он приучен соблюдать некоторые диетические правила, капитан.

— И чего ради его старуха звонит в Белый дом?

— Еврейские родители, сэр, больше склонны опекать детей. Я что хочу сказать: у евреев очень тесные семейные связи. И если парень уезжает из дому, его мать теряет покой. Наверное, парень ей что-то написал, ну а мать не так его поняла.

— Ох, и врезал бы я ему! — сказал капитан. — Война, чтоб ей, идет, а ему — ишь чего захотел — подавай что-то особенное!