Спасибо и всяческих вам удач. Надеюсь увидеть Ваше имя в списке кандидатов на следующих выборах.

С уважением,

Самюэль И. Гроссбарт

К эпистоле Гроссбарта был приложен еще один документ, адресованный начальнику гарнизона генералу Маршаллу Лайману и подписанный Чарльзом Э. Франкони, членом палаты представителей. Эпистола ставила генерала Лаймана в известность, что сержант Натан Маркс делает честь, как американской армии, так и еврейскому народу.

Что побудило Гроссбарта ретироваться? Почувствовал ли он, что зарвался? Или его письмо — стратегический маневр, хитроумная попытка укрепить наше, как ему мнится, содружество? Или его взгляды и впрямь претерпели изменение via[60]вымышленного разговора между Гроссбартом — реге[61]и Гроссбартом — fils?[62]Я пребывал в растерянности, но не прошло и нескольких дней, как я понял: чем бы ни руководствовался Гроссбарт, он и впрямь решил оставить меня в покое; решил не выдрющиваться, а вести себя как прочие новобранцы. Я видел его на смотрах, но он ни разу мне не подмигнул; на построениях перед столовой, но он ни разу не подал мне никакого знака. По воскресеньям он бил баклуши вместе с другими новобранцами, смотрел, как тыловая команда играет в бейсбол — я был в ней питчером; но ни разу — без надобности — ко мне не обратился. Фишбейн и Гальперн тоже притихли — уверен, по указке Гроссбарта. Очевидно, он решил: прежде чем начать выбивать незаслуженные привилегии в полную силу, разумнее отступить. На отдалении я сумел простить ему наши прежние ошибки и, в конечном счете даже восхититься его сметкой.

После того как Гроссбарт перестал мне докучать, я постепенно вошел в курс своей работы и административных обязанностей. А как-то взвесившись, обнаружил, что стал заправской тыловой крысой — прибавил три с лишком килограмма. Набрался терпения одолеть три первые страницы книги. Все чаще думал о будущем, писал письма довоенным приятельницам. Послал письмо в Колумбийский университет с просьбой прислать проспект юридического факультета. Я продолжал следить за войной на Тихом океане, но это уже была не моя война. Мне казалось, что ее конец не за горами, и порой ночами я воображал, как прогуливаюсь по Манхэттену — Бродвею, Третьей авеню, Сто шестнадцатой улице, — где прожил те три года, когда учился в Колумбийском университете. Отуманиваясь этими мечтами, я чувствовал себя чуть ли не счастливым.

Ну а потом, однажды в субботу, когда все ушли и я сидел в караулке один, читал месячной давности «Спортинг ньюс», как — откуда ни возьмись — явился Гроссбарт.

— Сержант, вы бейсбол любите?

Я оторвался от газеты:

— Как поживаешь?

— Лучше не бывает, — сказал Гроссбарт. — Они делают из меня солдата.

— А как Фишбейн и Гальперн?

— Справляются, — сказал он. — Сегодня нет строевой подготовки. В кино пошли.

— А почему ты с ними не пошел?

— Захотелось повидать вас, поприветствовать.

Он улыбнулся — застенчиво, по-свойски, так, словно мы оба знаем, что, если не заваливаться друг к другу без предупреждения, не поздравлять с днем рождения, не одалживать по-соседски газонокосилку, дружба угаснет. Сначала я рассердился, но потом при мысли, что в гарнизоне никого нет — все сидят в темном кинотеатре, а я тут один на один с Гроссбартом, — мне стало не по себе. Я сложил газету.

— Сержант, — сказал он. — Хочу попросить об одолжении. Именно об одолжении, и я так прямо вам и говорю.

Он запнулся — дал мне время с ходу отказать ему и тем самым вынудил выслушать, чего я не собирался делать.

— Валяй.

— Собственно говоря, я прошу вас не об одном одолжении, а о двух.

Я промолчал.

— Первое касается этих слухов. Говорят, нас направят на Тихий океан.

— Я уже сказал твоему корешу Фишбейну, что не знаю, куда вас направят, — сказал я. — Узнаешь в свое время. Тогда же, когда и все.

— Как, по-вашему, могут нас послать на восток, такое возможно?

— В Германию? — спросил я. — Не исключено.

— Я имел в виду Нью-Йорк.

— Вряд ли, Гроссбарт. Но это я так сказал, с кондачка.

— Спасибо за информацию, сержант, — сказал он.

— Какая там информация, Гроссбарт. Всего лишь догадки, не более того.

— А хорошо бы пожить поблизости от дома. Папа с мамой — да вы знаете. — Он шагнул было к двери, но тут же обернулся. — И еще одно. Можно вас попросить еще об одном одолжении?

— О каком?

— У меня родственники в Сент-Луисе, так вот они обещали устроить для меня обед, как полагается на Песах, чинчинарем, если мне удастся к ним выбраться. Ей-ей, сержант, для меня это очень много значит.

Я встал:

— Во время основного курса учебной подготовки увольнительных не положено.

— Сержант, но занятий до утра понедельника не будет. Я могу уйти из гарнизона, и никто ничего и знать не будет.

— Я знаю. Ты знаешь.

— Но и только. Только мы двое. Вчера вечером я позвонил тете, вы бы ее послушали: «Приезжай, — говорит, — приезжай. Я приготовлю гефилте фиш[63], хрен — все, что надо». Всего на один день, сержант. Случись что, я возьму вину на себя.

— Капитан уехал, подписать увольнительную некому.

— Вы подпишете.

— Послушай, Гроссбарт.

— Сержант, два месяца, целых два месяца, я ел трефное, оно мне уже до того опостылело, что хоть ложись и помирай.

— Я-то думал, ты решил выжить и так. Отказавшись от своего наследия в этой его части.

Гроссбарт наставил на меня палец.

— Вы! — сказал он. — Письмо предназначалось не вам.

— А я его прочел. Ну и что?

— Письмо было адресовано конгрессмену.

— Гроссбарт, не вешай мне лапшу на уши. Ты хотел, чтобы я его прочел.

— Так почему же вы меня травите, сержант?

— Ты что, смеешься?

— Меня, случалось, и раньше травили, — сказал он. — Но свои — никогда!

— Пошел вон, Гроссбарт! Чтоб я тебя больше не видел!

Он не сдвинулся с места.

— Стыдитесь, что вы еврей, вот в чем штука, — сказал он. — Поэтому и вымещаете на нас. Говорят, Гитлер был наполовину еврей. Послушаешь вас, так и поверишь.

— Гроссбарт, чего ты от меня хочешь? — спросил я. — Чего домогаешься? Хочешь, чтобы я делал тебе поблажки, добивался для тебя особой еды, узнавал, куда тебя направят, давал увольнительные?