Серая тень шмыгнула, словно мышь, своровавшая сухарь. Ее поступь была неслышна, и Берта смутилась того, свидетелем чего должна была стать. Кому дозволено видеть то, что происходит на ложе между мужем и женой? Только богам. Да и не хотела Берта смотреть на то, как они будут предаваться любви. Слишком больно было это. Но и не смотреть, сдвинуться с места или отвести взгляд не могла, ведомая чужой волей. Отдав свой разум на волю великих норн. Потому смотрела. Видела, как она склоняется над лицом своего мужа. Вглядывается, едва дыша, как вытаскивает из-за пояса длинный охотничий нож, которым Ансвит приносила жертву богам. От ужаса Берта не могла сказать и слова.

Не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Или может это воля тех, что привели ее сюда? Хотела броситься, помешать. Но вместо этого смотрела. Как опускается длинный нож, пробивает грудь и погружается по самую рукоять, словно сама великанша держала его в руках, а не человеческая женщина. Как удивленно открылись глаза Хальвдана. И жизнь стала таять в них. А с выдохом изо рта хлынула кровь. Густая и черная, как боль и отчаянье, что захлестывало Берту и разрывало на части. Что душили, мутили рассудок.

И снова ветер. И в этот раз он вынес ее в лачугу старика Хельги. И казалось, что не вернулась она в свое тело, а умирала там, в полумраке маленького охотничьего дома.

Темнота наваливалась на нее камнепадом, душила, захлестывала. И Берта дрожащими руками цеплялась за что-то, за кого-то. Словно старалась вырваться.

— Да что с ней? — выкрикнул кто-то голосом Ульва.

— Не знаю! — ответил Хельги и Берта услышала растерянность в его голосе.

— Ты же жрец. Сделай что-нибудь, — зло рычал Лис.

— Она сама делает хуже, стараясь удержаться от беспамятства.

Что-то горькое потекло в рот, и Берта выплюнула отвар, страшась, что он может усыпить ее.

Тени кружились вокруг. Жгутами сворачивались стылые туманы. И смеялись голосом той, что приходила их Хельхейма.

— Ты опоздала Берта. Уже опоздала, — прошелестел самый ненавистный голос в девяти мирах Игдрассиль. — Ты можешь выменять его жизнь. Я отступлюсь, если ты принесешь мне хорошую жертву.

— Найди Хальвдана. Инглиин… — прохрипела Берта надеясь, что Ульв поймет ее слова, едва вытолкнув воздух из легких, и мир ее померк.

Холодный туман обнимал Берту со всех сторон. Проползал по телу. Кусал за руки и ноги, жалил лицо. Застил глаза, вползал в ноздри и оседал жгучим льдом во рту. Запах гниющей плоти и тлена, заставлял желудок сжиматься.

Хельхейм стонал, шипел и урчал сотнями голосов, тех кому суждено блуждать в стылых туманах. Пока Фенрир не разорвет путы свои и не сожрет солнце. Пока землю не покроет снег и лето перестанет сменять зиму три долгих года. А великий змей не поднимется с морского дна, для последней битвы с Тором. И тогда Хель выведет их для последнего боя. А Один возглавит великих воинов, что пируют сейчас в Золотых Чертогах. И наступит Рагнарек.

Но не сегодня. Сегодня они тянулись, шептали Берте что-то, и слов она не могла разобрать, сколько не вслушивалась.

Темная тень мелькнула перед самым лицом и Берта, не дожидаясь слов старухи Гессы, побежала за ним, скорее чувствуя его, чем видя.

Его тревожное карканье тонуло в тумане коротким всплеском, как камень, брошенный в озеро. И невозможно было понять, впереди он был или сзади, справа или слева.

Но Берта бежала, боясь потерять хоть его тень. Бежала, пока легкие не начало разрывать от густого тумана с запахом тлена. Бежала даже когда в глазах начало темнеть, а трезвый разум грозился оставить ее, потонуть в шелестящем шепоте, в завывающих стонах бесславно погибших. Казалось, несколько раз мелькали в густом тумане знакомые лица. Ивар, ушедший в Хель от руки Мари. И сама Мари. Отец, запутавшийся в сетях Ран. Старуха Гесса… Какие-то дети… Воин, приставивший к горлу ее острую сталь… Староста Мартин…

Множество лиц из прошлого скрывали стылые туманы. Множество тех, кого Берта знала или не знала. И все они говорили. Тянулись к ее теплу. Теплу еще живого человека.

Но Берта бежала. За серой тенью, что скользила впереди, разгоняя туман черными крыльями.

Густой настолько, что не давал видеть дальше вытянутой руки. И потому Берта не заметила, как твердая земля закончилась под ногами.

Она падала. И падению этому не было конца. Кричал ворон, срывая голос, подобно раненому старику.

И Берта закрыла глаза, чувствуя, как к горлу подступают слезы отчаянья. Вот и все. Хель все равно победила. Теперь она останется в стылых туманах и будет блуждать, как те, кого видела. И никогда больше не увидит дорогих ей людей. Не увидит Хальвдана. И он будет так же блуждать в туманах, умерев от руки женщины. Черный ворон, размером больше огромного орла пролетел мимо, подцепив крылом ошметок сизого холодного тумана и Берте показалось, что она застыла на месте. Словно невидимая рука удерживала ее, а сама она могла ступать по воздуху. И тут же знакомый ветер подхватил ее, как мелкую щепку и мир смазался. Потускнел и расцвет невиданными красками.

Корни Мирового Древа, огромного настолько, что первой ветви его не видно было от земли. Настолько могучего, что чувствуешь себя мелкой и никчемной. Мельче муравья, что ползет по стволу столетнего дуба.

Журчал подбрасывая воды на камнях источник Урд, искрясь под лучами солнца. Пели птицы невиданных раскрасок. И бродили животные, не знающие ни голода, ни страха. Это место напоминало Рай, о котором рассказывал отец Оливер. И только раскинувшаяся в разные стороны путанная пряжа из тонких, как человеческий волос, нитей и три женщины возле нее не давали забыть о том, где на самом деле оказалась Берта.

— Зачем ты здесь? — спросила старуха Урд, что ведала прошлое, каркающим голосом, похожим на треск поленьев в костре.

Она была настолько стара, что волосы ее истончились и были белыми, как молоко. Как и глаза, что утратили цвет, побелев, и только двумя черными мошками ползали по ним зрачки. Рот ее лишился зубов и если бы не воды источника Урд, она бы давно покинула все миры. Став только памятью о себе самой. Берта прочистила горло, стараясь не отводить взгляд.

— Я пришла просить вас изменить судьбу Хальвдана Ульвссона при рождении названного Хравном и прозванного Любимцем Богов, — громко сказала Берта, глядя просто в старческие глаза.

Голос ее не дрогнул, как бы не дрожали, подобно струнам лиры, в груди тревога и страх.

— Такова его судьба, — отвернулась старуха, силясь распутать пряжу, но только еще больше путая и обрывая нити, свитые юной Скульд и зрелой Верданди.

— А моя? Моя тогда какая? — едва сдерживая злость и слезы, спросила Берта. Верданди, правящая настоящим, встала и отошла от веретена.

Ее голос был сильным и красивым. И почему-то напомнил об Ансвит. Ансвит… Она не переживет такого позора, что упадет на весь род, вместе со смертью сына. «Горе матери, что хоронит сына. Это может убить» — вспомнились ее слова, и Берта судорожно вдохнула.