Он заметил на спинке стула светло-зеленый свитер и сунул его в пластиковый пакет. В тот же пакет он набросал пирожных в упаковке, арахиса, несколько готовых бутербродов с помидором и сыром и еще воды, высунулся на улицу и оставил пакет на тротуаре за дверью. Потом взял с прилавка пожеванную «биковскую» ручку и стал подписывать одну из открыток с Эксмуром.

Услышав, как девица снова топает по ступенькам, Эйвери сунул открытку с Эксмуром в карман.

— Как я и сказала, у нас их нет.

— Что ж, тогда я возьму эту. И марку первого класса.

Девица мрачно обслужила его, он расплатился за открытку с овцой монеткой в один фунт и положил сдачу в ящик для пожертвований.

Снаружи он хотел было лизнуть марку, но оказалось, что она уже клейкая, — еще одно новшество.

Опустив открытку с Эксмуром в почтовый ящик, Эйвери обнаружил, что время выемки почты — через полчаса. Эйвери не был сумасшедшим. Он не решил, что это знак Божий. Он знал, что Богу, по большому счету, наплевать.

Отойдя на безопасное расстояние от деревни, он опустился на выщипанную овцами траву, съел три клубничных пирожных и выпил треть литра воды. Сахар, поступивший в кровь, придал Эйвери сил и уверенности.

Выглянувшее из-за облаков солнце пригрело спину, и он растянулся на солнцепеке, точно кот.

Потом чуть приподнялся, достал из заднего кармана одну из открыток с Эксмуром и расстегнул брюки.

Спустя двадцать минут Эйвери вернулся в окружающий мир и встал.

У него не было четкого плана. План и не требовался. Он чувствовал странное, неодолимое натяжение в груди и повиновался ему.

Арнольд Эйвери, маньяк-убийца, развернулся спиной к солнцу и направился на север, ускоряя шаг.

Из-за огорода Стивен опоздал в школу и не успел встретиться с Льюисом до звонка. Они были в параллельных классах, а на большой перемене Льюис не пришел к воротам спортплощадки, где они обычно встречались.

Стивен вернулся в здание школы и съел свой бутерброд с сыром и «Мармайтом» в одиночку, раздумывая, дожидаться Льюиса или пойти его искать. Оба варианта выглядели жалко, и ни один не давал ответа на вопрос: как вести себя с Льюисом, когда они все-таки встретятся?

Мать положила ему с собой «Марс» — настоящий «Марс», не какую-нибудь подделку, — и в любой другой день это обрадовало бы Стивена. «Марс» означал, что у матери хорошее настроение. Конечно, это была заслуга дяди Джуда, а не его, но в выигрыше оказывались все. Поскольку Льюис не торчал рядом, восхититься «Марсом» было некому, и от этого радость Стивена слегка померкла. Но зато и делиться с Льюисом не пришлось.

Но вязкая карамельная сладость быстро растаяла, а горечь утраченной дружбы так и осталась со Стивеном.

Льюиса он увидел в конце дня — тот торопливо пробирался к выходу, расталкивая толпу и поминутно оглядываясь.

Стивен шмыгнул за мусорные баки возле столовой и притаился, глядя на свои дешевые новые кроссовки, уже потертые и разваливающиеся, поскольку низкое качество и подвижный мальчишка — вещи малосовместимые.

Он понимал, что Льюис озирается из-за него, боится встретиться с ним по дороге домой. Стивен и сам не знал, о чем говорить с Льюисом, потому дал ему фору, а потом брел так медленно, что Летти впервые за последние дни встретила его с поджатыми губами:

— Ты сегодня долго.

— Помогал мистеру Эдвардсу убрать все в спортзале. Там дверь закрылась, он ходил за ключом.

Эту отговорку Стивен успел придумать по дороге. Звучало правдоподобно, Летти, приняв ее, тут же расслабилась, но бабушка глянула на него подозрительно, и Стивен почувствовал, как у него краснеют уши.

Впрочем, бабушка ничего не сказала, а тут и дядя Джуд спустился, насвистывая «Там на зеленом холме» — любимый бабушкин гимн, так что чаепитие продолжалось без инцидентов, пока дядя Джуд не спросил:

— Видал, что с огородом?

Стивен кивнул, не поднимая головы.

— Как думаешь, чьих рук дело?

Стивен пожал плечами и принялся намазывать маргарином кусок хлеба, полагая, что ложь бессловесная — все же меньший грех.

Дядя Джуд тоже пожал плечами:

— Бобы можно попробовать зарыть обратно, а вот с картошкой-морковкой плохи дела.

Стивен кивнул.

— После ужина, идет?

Стивен кивнул с большим воодушевлением. Для такого спокойного и теплого вечера занятие отлично подходило. Стивен, наоборот, боялся, что это была разовая акция и теперь дядя Джуд потеряет к огороду интерес.

— Приятель твой не хочет прийти помочь?

— Что? — опасливо переспросил Стивен.

— Ну, приятель твой, который до еды охоч, а от работы бегом бежит.

Стивен вспыхнул, узнав в описании Льюиса, и едва не рассмеялся, но тут же виновато поник, задумавшись: увидит ли он еще когда-нибудь Льюиса?

— Пошел бы позвал его. — Дядя Джуд внимательно посмотрел на Стивена, а потом переглянулся с Летти.

Дядя Джуд знал. Откуда-то знал.

Стивен уставился на перепачканные рыбой пальцы.

— Он не пойдет. Он не любит копать.

И задержал дыхание, ожидая, что дядя Джуд будет настаивать на своем, заспорит с ним или поднимет на смех Льюиса. Но тот лишь сказал:

— Выходит, мы с тобой вдвоем.

Стивен встретился с ним взглядом и впервые за день улыбнулся.

Арнольд Эйвери не ошибся в направлении — но ошибался по поводу отведенного ему времени.

А все потому, что директору тюрьмы хотелось сохранить моральный дух.

К пяти вечера Эйвери так и не поймали, и директор самолично сел в свой «мерседес компрессор» и под моросящим дождем покатил по окрестностям, полагая, что поимка Эйвери — вопрос лишь времени и мотивации.

Чего-чего, а мотивации у директора хватало.

С каждым часом, проведенным Эйвери на свободе, вина директора тюрьмы, скрывшего побег, усугублялась. И с каждым часом шансов поймать Эйвери так, чтобы о побеге никто не узнал, становилось все меньше.

После того как об Эйвери и к полуночи не было ни слуху ни духу, легкий дискомфорт, который испытывал директор, сменился дурными предчувствиями, а спустя еще некоторое время — неконтролируемой паникой.

И тогда он понадеялся, что Эйвери поймают к утру. Это была последняя надежда.

Когда и она не оправдалась, онемевший, приготовившийся к скорой безработице директор позвонил наконец в полицию — в семь часов девять минут утра. Уже почти двадцать четыре часа Эйвери был на свободе.

Шестнадцатилетний рядовой Гарри Ламсден не любил армию, но — точь-в-точь как отец — любил оружие.