Мозг тянет резину, выдает околосутевые события, отвлекает безделушками. Боится бедный, что не выдержу, разревусь, на стенку полезу… Такие вот неконтролируемые инстинкты самосохранения.

Сижу, опустив веки, и выжимаю память, как тряпку. Жду, жду, когда перейдет к главному. Сердце щемит уже потихоньку. Значит, скоро. И реветь я больше не буду. Я должна с этим справиться. Чувствую, что если сейчас не заставлю себя отсмотреть хладнокровно, то потом никогда с горечью потери уже не справлюсь. И с ума сойду, и на людей бросаться начну, и сама себя этой болью загоню в нечеловеческое обличие. Навек останусь оборотнем — днем механической человекообразной куклой, а ночью, при малейшей вспышке воспоминаний, куском нервов, воющим по-звериному.

Есть. Поехало. Блок снят. Я должна вспоминать. Я должна расплачиваться…

Неконтролируемый, нежелательный, но желанный поток воспоминаний (НЖП)

* * *

Вечер докладывает о своем визите сумерками. Дмитрий — тихим стуком в дверь. Злюсь, потому что не хочу сейчас никаких визитёров. Драгоценное освещенное время уходит, а я еще не дошла и до середины тура.

— Марин, мне б поговорить. — непривычно мягко скребется Димка. Чувствует, зараза, что ему не рады, потому атакует робостью. Впускаю, конечно, куда ж девать-то.

— Слушай, тут мне письмо пришло. От поклонницы. Как думаешь, мне идти на свидание?

Господи, что только не выдумывают люди, лишь бы не дать другим работать и привлечь к себе внимание!

— Конечно, иди, — говорю невозмутимо и снова возвращаюсь к записям. — Что зря в девках просиживать…

— Ну что ты грубишь мне! — возмущается Димка, трясёт перед моим носом письмом, и по-хозяйски усаживается на Ринкину полку. — Я честно тебе говорю. Я посоветоваться пришел. Где такое видано, чтоб поклонницы письма в купе подбрасывали? Вот слушай: «Вы — мой идеал. И на сцене, и вообще. Сердце трепещет при мысли о встрече. Как подумаю, эти мужественные губы — и вдруг на моей шее. Эти…» — ну, это тебе не интересно, всякие подробности интимного характера… Хм, скажем так, очень многообещающие подробности. Дальше вот: «Приходите сегодня в девять на волейбольную площадку за ДЕПО. Поклонница».

Похоже, Димка не выдумывает. Почерк женский, взволнованный. Бумага пахнет чем-то цитрусовым. Стоп… Именно такой запах у нашего поездного постельного белья, когда оно свежее. Нет, до такого подлога Димка бы не додумался.

— Димка, поздравляю! — констатирую очевидное. — У тебя очередной роман.

— Стоп! — обрывает он нервно. — Роман — это когда обоюдно. А так — это навязывание… Приятно, конечно, но…

— Что тут думать! — заливаюсь нервным смехом от мысли, что в нашу с Ринкой дурную компанию записываются новенькие. Своим шоу мы наверняка пробудили в массах интерес к Дмитрию. Вот что делает артиста звездой! Ни талант, ни зрители, ни продюсеры никогда не сделают такой промоушн, как парочка крепких постельных скандалов, связанных с наличием нескольких любовниц или еще каких лестных для сорокалетнего мужика фактов. — Что тут думать, Димка? Письмо наверняка подбросил кто-то из работниц поезда. Они — бабы работящие и щедрые. Молоденькие, к тому же. Чего тушуешься? Пойди встреться, от тебя ж не убудет.

— Малой меня прибьет! — вдруг хватается за сердце Дмитрий. — Знаешь, я давно заметил, что Валентина как-то не так на меня смотрит. Все добавки подсунуть норовит, а вчера улыбалась весь день. Эх, ну что ты будешь делать, а?

Валюшка считается самой симпатичной из работниц поезда, поэтому о том, что написать мог кто-то другой, Дмитрий даже не задумывается. Его эгоизм и себялюбие столь чудовищны, что даже не вызывают раздражения — смех сплошной.

— Улыбки — не показатель. — восстанавливаю справедливость. — С позавчерашнего вечера любое внимание к тебе не показатель. Все-таки, мы с Ринкой не просто так себя на всеобщее обозрение выставляли. Добились своего — вслед тебе теперь шепчутся и пересмеиваются.

— И ты с таким спокойствием об этом говоришь?! — вскакивает Димка, и его неприлизанные сегодня бакенбарды вздымаются и падают, словно уши спаниеля. — Нет, чтоб раскаяться, попросить прощения… Ладно, — это уже сухим деловым тоном и внимательно глядя в глаза. — В качестве искупления вины, пойдешь на это свидание со мной. Если это кто-то прикалывается — не будет повода меня на смех поднимать, мол, «понадеялся, старый дурень, прибежал, запыхавшись…» А если девочка всерьез — покажу, что я человек занятой и на глупости не падкий. С «без пяти минут женой» не на секунду не расстаюсь, несвободу свою всем наглядно демонстрирую, чтоб не липли. И вообще, я человек порядочных и строгих правил. Думаю, у нее сразу отпадет охота меня обхаживать, если я с тобой на ее зов явлюсь.

— А разве это хорошо? — настораживаюсь. — Дим, ведь ты же любишь, когда тебя обхаживают…

— Чушь! — Дмитрий хватается за голову. — Прекрати при мне нести эту чушь. Я сам знаю, что я люблю, кого мне надо, и что мне делать. Как друга тебя прошу — иди со мной, не переча… В конце концов, одному к этой площадке через весь отстойник переться скучно. Пошли прогуляешься! А я тебе одну фотку Шумахера подарю…

Ну, я и соглашаюсь. А что делать, когда так просят и так платят? К тому же, свет катастрофически убывает, и о работе уже не может быть речи… Привожу себя в порядок прямо при Димке, демонстрируя тем полное свое равнодушие. Раньше бы, конечно, выгнала — не стала бы при нём волосы крутить из желания поразить естественностью. А переодеваться при нем, если б и стала, то исключительно с целью соблазнения. А сейчас — все не так. Развернулась спиной скромненько, порекомендовала не смотреть и с пути истинного не сбиваться, напялила болоньевые брюки с тучей карманов и гольф, облачилась в короткую куртейку… Превратилась в нагловатую тинейджерицу и приказала вести меня не по колдобинам, а в обход, потому как шпильки на сапогах очередного путешествия по насыпи не выдержат.

Идем молча. Оба подгружены маразматичностью происходящего. Чувствую себя маманей, сопровождающей нюню-сыночка на первое свидание. Димка переживает из-за самого факта письма. «Это ж додуматься! Из меня — честного человека — и вдруг героя-любовника соорудить!» — плевался наш ловелас еще в поезде и уверял меня, что развязным волокитой он был только в молодости, ну и еще со мной немного… А вообще — про него и подумать такого нельзя…

Идем молча, вслушиваясь в привычный уже звуковой пейзаж запасных станций. Там гудит, тут скворчит, там — далеко на горизонте — ездят машины, а над всем этим — огромная вязкая тишина нерабочей обстановки. Слушаем её, намереваясь вычислить по звуку, в каком из вагонов нашего уже отдалившегося поезда стукнет дверь. Всегда приятно заранее знать, с кем будешь иметь дело.

Идем молча, не зная, о том, что теряем драгоценные последние минуты общения…

— Закурить не найдется? — их было трое, и лица их совсем не излучали радушие. Отхожу на два шага, смотрю оценивающе, достаю из кармана спички.

— У меня есть зажигалка, — Дмитрий отстраняет мою руку, показывая, что берет переговоры на себя.