Хенка вошла в чисто прибранную комнату с вазончиками герани на подоконниках, застеленным цветастой скатертью столом и массивным, из добротного дерева, комодом. На недавно побелённой стене висела единственная фотография — молодой смеющийся Гершон в рамке, покрытой сусальным золотом.

— Садись, — предложила Мина и подвинула гостье стул. — Ты ещё, видно, по утрам беседуешь не с Отцом небесным, а со своим муженьком в постели.

Хенка промолчала. Начало её обескуражило. Она пришла сюда не за тем, чтобы вести такие разговоры, но Мина вернулась к божественному.

— Я тоже с Ним не говорила до страшного дня, когда утонул мой Гершон. Если ты в жизни ещё не теряла тех, кого любишь, не тревожь Его своими мелочными жалобами. Нечего засорять уши Всевышнего всякой чепухой. Он и без того уже давно неважно слышит.

Хенка чувствовала себя неловко. Она хотела, чтобы Мина подсказала ей, как вести себя в последние недели беременности, дала бы какой-нибудь совет, а затем согласилась принять у неё роды, но ей неудобно было прерывать хозяйку.

— Ну ладно, — как бы угадав желание Хенки, промолвила суровая, не заискивающая перед роженицами Мина, — сейчас я осмотрю тебя и попытаюсь сказать, что тебе, душечка, в скором времени судьба готовит — лёгкие роды или тяжёлые.

Повитуха водрузила на переносицу очки в роговой оправе и стала придирчиво разглядывать фигуру растерянной Хенки.

— Встань, пожалуйста, вон у того не занавешенного окна. Там больше света. Так лучше видно. Повернись ко мне боком. Так, так, — приговаривала Мина. — Теперь ты вся у меня как на ладони. Таз у тебя, прямо скажем, для родов не очень подходящий. Но против матушки-природы, милочка, не попрёшь. Какой тебя мама с папой слепили, такой ты все отмерянные тебе денёчки и проживёшь на белом свете. А твой арестант, по всему видно, уже томится в своей одиночке. Уже рвётся, бунтовщик, из тюрьмы, уже топает ножками и грозит своему надзирателю кулачками. Отпирай, мол, скорее, по-доброму, по-хорошему прошу. Так или не так? — огорошила Мина своей тирадой Хенку.

— Так. Рвётся. Топает ножками…

— Что ж! Так и должно быть. У человечка срок заключения кончается, а его, видишь ли, на свободу не выпускают.

— Почти кончается.

— Так вот, — подытожила Мина, — если судить по твоему животу, арестантик твой весьма внушительных размеров, а таз у тебя, повторяю, уж ты прости меня за прямоту, подкачал.

— Подкачал? Таз?

— Да, таз. Узковатый. Мог бы, душечка, и пошире быть. Чем шире ворота, тем доверху нагруженному возу легче из этих ворот выкатиться. Боюсь, что в помощницы я тебе не гожусь. Ведь я, душечка, даже не акушерка, действую по старинке — тут нажму, там нажму, пуповину перережу, перевяжу. А ты, голубушка, подумай — если тебе, не приведи Господь, понадобится при родах другая помощь, что мы тогда с тобой делать-то будем?

— Другая? Какая?

— Помощь доктора, а не повивальной бабки. Где ты в нашем местечке таких докторов найдёшь? Не прокатиться ли тебе с твоим бунтарём-богатырём в Каунас, в Еврейскую больницу? И у меня будет спокойнее на душе, и у тебя, хорошая моя, страхов поубавится.

— Я подумаю, Мина.

— Ты подумай, а я, моё золотко, наверное, брать грех на душу не стану. Рисковать при родах неразумно. Это из прыщика гной можно без риска выдавить, а такого здоровяка, как твой первенец, не выдавишь. Чует моё сердце — нелегко тебе достанется его приход.

— Спасибо, — гостья понурила голову.

Напуганная Хенка решила ничего не скрывать от мужа.

— Мина языком зря молоть не станет, — сказал Шлеймке, когда Хенка поделилась с ним своими страхами. — У неё опыт о-го-го! К её словам стоит прислушаться. На месте рожать, конечно, дешевле, но в Каунасе надёжнее. Не волнуйся, с Файвушем Городецким я уже договорился. Он не подведёт. А ты сиди дома, никуда не ходи. Я предупрежу Этель.

— К ней я сама схожу.

— Смотри у меня! — пригрозил ей муж с наигранной строгостью. — Не вздумай только там полы мыть…

Этель и Рафаэль встретили её с прежним радушием, но в их поведении уже сквозила легко уловимая отстранённость. И мать, и сын были похожи на утомлённых пассажиров, которые сидят на вокзале и нетерпеливо ждут опаздывающего поезда.

— Я не прощаться пришла. Надеюсь, мы ещё увидимся до вашего отъезда в Париж. По-моему, мне удастся справиться быстрее, чем господин Арон за вами приедет, хотя вы оба его очень ждёте.

— Он приедет в апреле, — сообщила Этель. — К счастью, всё уже продано. И лавки, и дом. Надо только запаковать вещи и перевезти их. Кроме мебели. С мебелью все не так просто.

— Главное, что вы наконец-то перестанете жить на два дома и будете вместе с господином Ароном.

— Не вместе, а рядом. Под одной крышей, — невесело усмехнулась Этель. — Это будет, пожалуй, точнее.

Хенка машинально кивнула. Она слушала рассеянно — думала о Еврейской больнице в Каунасе, приближающемся небывалом испытании в её жизни… Зацепившись взглядом за пустое плюшевое кресло, в котором обычно сиживал угасающий Ешуа Кремницер, Хенка вдруг встрепенулась:

— А как там наш реб Ешуа?

— Ничего хорошего. Ни жив, ни мёртв. Арон нанял для него круглосуточную сиделку. Она его одевает, раздевает, кормит с ложки, укладывает спать, иногда вывозит в коляске под сень каштанов на бульвар. — Этель перевела дух и, как бы давясь словами, выдохнула: — Все люди боятся смерти, а ведь для кого-то она — последняя великая Божия милость. Но не будем о грустном.

— Не будем, — поддержала Этель Хенка, хотя и не представляла, о чём дальше с ней говорить.

— Я уверена, мы ещё встретимся. Жизнь — циркачка, неизвестно, какой кульбит может завтра выкинуть. Кстати, я решила выплатить тебе жалованье за два месяца вперёд, — сказала Этель. — Только, пожалуйста, не возражай. Деньги всегда пригодятся. Игрушки Рафаэля и его вещи я сложила. Если мы всё-таки разминёмся, всё оставлю у Антанины, которая помогала по хозяйству покойному Абраму Кисину. Когда-то она служила и в нашем доме. Ах, если бы все её соплеменники были такими же славными, как она!..

— Что до соплеменников, они у всех разные. Наши братья-евреи не исключение. Не всех можно похвалить, — сказала Хенка и добавила: — И напоследок, простите, если я за время своей работы у вас что-то не так сделала… или сказала…

— Ну что ты! Лучшей подруги у меня тут не было. Я тебя никогда не забуду, — Этель подошла к Хенке и обняла её. — Рафаэль, ну-ка поцелуй Еньку!

Рафаэль мгновенно бросился к своей няньке и, когда та нагнулась, неумело чмокнул её в щеку.

У Хенки предательски заблестели глаза.

— Не робей! Страшно рожать только первый раз. Всё будет хорошо, — сказала Этель. — Всё будет хорошо, — повторила она. — Я стану за тебя молиться.

Хенка поклонилась и шагнула к выходу.

— Подожди! А деньги?