Загряжский принадлежал к числу немногих кавалерийских генералов чисто русского происхождения, имевших за собою столь блестящее боевое прошлое. Служба Загряжского — сплошной непрерывный ряд походов, причем он участвовал во множестве крупных и мелких сражений. Кроме трех ран в голову, полученных под Нарвой, он был еще дважды ранен в ногу.

В 1701 г. Загряжский «был на баталии под Брест-мызою, при атаке г. Алистра, в партиях под Ревелем и Юрьевым», при взятии Нотебурга. В 1705 г. «был на баталии со шведами под Мурмызою», в 1706 г. «против стрельцов и на штурме Астрахани», в том же году «при атаке» Выборга. В 1707 г. в Польше, в 1708 г. «был во многих партиях в Малороссии», участвовал в Полтавском сражении.

В царствование Петра II служил в Низовом корпусе, Украинском корпусе и на Царицынской линии. В 1733–1734 гг., во время войны из-за польского престола, принимал участие в походе и осаде Гданьска, командуя всей кавалерией. В 1735 г. был в Крымском походе при взятии Азова, в 1737 г. — на Днестре. Поход 1738 г. начался для Загряжского удачно. 11 мая в сражении на реке Кодине своим успехом Миних обязан был Загряжскому: «он так кстати подоспел на помощь, что неприятель был отбит назад».

«Оплошность» с той фуражировкой привела к разжалованию в рядовые до конца войны.

14 февраля 1740 г. Высочайшим указом было повелено «всех тех, которые во время прошедшей войны за неисправление должностей своих военным судом осуждены и чинов лишены, всемилостивейшее простить, с возвращением им прежних чинов и отставлением их от службы». Загряжскому предписано было явиться в Петербург в Военную Коллегию «для подлинной отставки» и определения к статским делам.

Но тяжелое наказание и отстранение от военной службы, которой была посвящена вся жизнь, так подействовали на 64-летнего ветерана, что Загряжский подал прошение «от статской службы отставить, ибо я за ранами и слабостью почесть не смогу». 27 мая 1740 г. «для излечения его болезни отпущен в дом на два года», но уже до истечения этого срока он был назначен в Казань губернатором.

21 февраля 1753 г. Загряжский уволен от службы с производством в полные генералы.

А полковника Тютчева Высочайшая амнистия 14 февраля 1740 г. уже не коснулась.

* * *

Как ушел Алеша Веселовский со своими драгунами на форпост близ Сороки, так и не довелось ему больше видеть Тютчева. Получив известие о казни, горько заплакал Алеша. Капитан Толстой, посмотрев на него, приказал драгунам не тревожить поручика, а сам в тот вечер, закрывшись у себя в мазанке и не пуская никого, кроме денщика, напился зверски.

Между тем Миних одержал победу над турками при Ставучанах и взял приступом сильнейшую крепость Хотин. Русские уже были готовы шагнуть за Дунай, но за их спиной австрийцы заключили мир сепаратный. Нельзя говорить о том, что война окончилась безрезультатно.

Оттоманская империя обязывалась обуздать нападения татар разбойные, возвращала всех пленных, независимо от времени пленения, граница отодвигалась на 80 верст. Под юрисдикцию России переходила крепость Азов. Главное все ж заключалось в том, что русские доказали неоднократно возможность покорения Крыма — этого гнезда осиного, столько веков терзавшего страну, и на ближайшие тридцать лет крупных военных столкновений на рубежах южных не предвиделось.

Ранним октябрьским утром 1739 года, еще затемно, сторож гамбургского почтамта, ежась от предрассветного холода, бренчал связкой ключей, отыскивая нужный ему экземпляр. Наконец нашел, вставил в замочную скважину и со скрежетом провернул его несколько раз. Затем на полотнище навалился, тужась. Тяжелая мощная дверь поддалась и медленно открылась. Зевая, сторож вышел на крыльцо.

Было еще довольно рано и работников почтамта не наблюдалось. Зато его внимание привлекла дорожная сумка, небрежно брошенная прямо на ступенях. Чертыхаясь, сторож нагнулся и поднял ее. Сумка была не застегнута, из нее какие-то бумаги посыпались. Опустившись на колени, он сгреб их обратно и занес сумку внутрь.

Когда через некоторое время прибыли первые служащие, сторож передал им найденные бумаги, и тут изумлению их не было предела. Взору открылись документы, имеющие подписи и печати шведского Королевского дома и султана турецкого. Кроме того, в сумке находились дорожные пасы на имя майора шведской королевской гвардии Мальколма Синклера, подписанные теми же особами высоких кровей.

Весть о подброшенных на гамбургский почтамт бумагах майора пропавшего моментально разнеслась по Европе. Никто не сомневался, что это дело рук русской стороны. Наперебой газеты европейские возмущались коварством и злодеянием славянских варваров. В Стокгольме был просто взрыв негодования. Собравшаяся у русского посольства толпа требовала отмщения и все стекла в здании выбила. Присланные на охрану королевские гвардейцы мрачно взирали на происходящее и не собирались вмешиваться. Они были солидарны с толпой. Дух покойного Синклера требовал отмщения.

Со страниц газетных не сходили все новые и новые подробности, связанные с совершенным преступлением. Наряду со всевозможными небылицами, появлялась и довольно достоверная информация. Газетные писаки вместе с ищейками Тессена исколесили все дороги Силезии и собрали все, что узнать смогли о проезжавших здесь в прошлом году. Нашли видевших и самого Синклера, и тех подозрительных людей, что пересекались с ним. Не было главной улики — трупа. Найти его через год было уже невозможно. Но этого и не требовалось. Главное было достигнуто. Ни у кого в Европе не возникало сомнений, что это сделали русские.

Погромы и преследования русских подданных в Стокгольме возобновились с небывалой яростью. Правительство было вынуждено награду объявить в тысячу серебряных талеров тому, кто выдаст зачинщиков беспорядков. Но все это делалось для отвода глаз. Даже мирные «колпаки» теперь были солидарны в своем возмущении со «шляпами».

Забеспокоились в Петербурге. Сама Императрица обратилась декларацией, через посланников, ко всем дворам иностранным:

«Божьей Милостью, Мы, Анна, Императрица и пр. и пр., … с неописанным удивлением узнали о случившемся со шведским офицером Синклером… Наша Репутация, христианские намерения и великодушие Наши настолько в мире упрочились, что ни один честный человек не заподозрит Нас…»

Мало кто слушал, а тем более верил.

Зато Миних получил приказ: «…убийц Синклера самым тайным образом отвесть и содержать, пока не увидим, какое окончание сие дело получит…».

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Прочитав, Миних недоуменно уставился на своего адъютанта. — Так, по-моему, говорят русские? А, Манштейн?

— Так, ваше сиятельство, — отвечал тот, пораженный не менее фельдмаршала. — Это что ж, мы должны их Ушакову передать?

— Не бывать этому! Он на казнь их мучительную определит. Знаю я его, душегуба! Вот что, Манштейн, вызывай-ка ты их сюда, в Петербург. Здесь на месте разберемся.

— А везти-то как? Под конвоем? Или тайно? — Отведя взгляд в сторону, спросил адъютант.

— Придется под конвоем, — нехотя констатировал Миних. — Вдруг сбегут.