– Джон…

Дверь камеры стремительно распахнулась.

На пороге стоял человек. Англичанин, не иностранец, к тому же старший офицер. Он уставился на нас с брезгливостью; без сомнения, он все слышал – а то и видел. Затем показал пальцем на меня.

– Ребус, – сказал он, – вы выдержали. Теперь вы на нашей стороне.

Я посмотрел на него. Что он имел в виду? Я, впрочем, отлично знал, что он имел в виду.

– Вы выдержали испытание, Ребус. Идемте. Идемте со мной. Вам выдадут личное обмундирование и снаряжение. Теперь вы на нашей стороне. Дознание относительно вашего… друга… продолжается. Отныне вы будете помогать нам вести дознание.

Гордон вскочил на ноги. Он по-прежнему находился прямо у меня за спиной. Я чувствовал его дыхание у себя на затылке.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

У меня пересохло во рту, очень хотелось пить. Глядя на этого офицера с его решительными, чопорными манерами, я с болью в душе осознал, насколько я мерзок. Но ведь виноват-то в этом был он!

– Это обман, – сказал я. – Наверняка обман. Я ничего вам не скажу. С вами я не пойду. Никаких сведений я не выдал. Я не раскололся. И сейчас вам не удастся меня провалить!

В исступлении я сорвался на крик. И все же правда в его словах была, я это понимал. Он медленно покачал головой:

– Я могу понять вашу подозрительность, Ребус. На вас оказывали сильный нажим. Дьявольски сильный. Но это уже в прошлом. Вы не провалились, Ребус, вы выдержали испытание, выдержали, я уверен, с честью. Теперь вы на нашей стороне. Поможете нам расколоть этого Рива. Понятно?

Я покачал головой.

– Это очередной трюк, – сказал я.

Офицер сочувственно улыбнулся. Он уже сотни раз имел дело с такими, как я.

– Послушайте, – настаивал он, – вы должны пойти с нами, и тогда все выяснится.

Гордон выскочил у меня из-за спины и встал рядом.

– Нет! – заорал он. – Он уже сказал вам, что никуда не пойдет, вашу мать! А теперь валите отсюда к чертям собачьим! – Потом, обращаясь ко мне, положив руку мне на плечо: – Не слушай его, Джон. Это обман. От этих ублюдков только обмана и жди.

Но я видел, что он встревожен. Глаза у него бегали, рот был слегка приоткрыт. И, чувствуя у себя на плече его руку, я знал, что мое решение уже принято, да и Гордон, казалось, это понимал.

– Я думаю, это решать рядовому Ребусу, а вам так не кажется? – спросил офицер.

И тут командир пристально посмотрел на меня. Взгляд у него был дружелюбный.

Мне не хотелось оглядываться, не хотелось видеть ни камеру, ни Гордона. Я лишь твердил себе: это другая часть игры, просто другая часть игры. Я должен доиграть ее до конца. В этой игре, как в жизни, существуют свои закономерности. Случайностей не бывает. Так мне говорили еще в начале обучения. Я двинулся было вперед, но Гордон вцепился в лохмотья, оставшиеся от моей рубашки.

– Джон, – попросил он умоляющим голосом, – не покидай меня, Джон! Прошу тебя!

Но я вырвался из его ослабевших рук и вышел из камеры.

– Нет! Нет! Нет! – Мольбы его были оглушительно громкими, яростными. – Не покидай меня, Джон! Выпустите меня! Выпустите меня!

А потом он пронзительно закричал, и я едва не рухнул на пол.

Это был крик безумца.

После того как я привел себя в порядок и прошел медосмотр, меня препроводили в помещение, которое у них высокопарно называлось «кабинетом разбора полетов». Я перенес адские лишения – и по-прежнему невыносимо страдал, – а они собирались обсуждать это, словно какое-нибудь школьное задание.

В кабинете их было четверо – три капитана и психиатр. Тогда они и рассказали мне все. Они объяснили, что из бойцов специального полка формируется новая отборная группа, чьей задачей будет проникновение в ряды и дестабилизация террористических группировок, в первую очередь – Ирландской республиканской армии, которая уже становится больше, чем просто помехой, поскольку положение в Ирландии ухудшается и может вспыхнуть гражданская война. Учитывая характер задания, отбирали только лучших – самых лучших, – а нас с Ривом сочли лучшими в нашем подразделении. Поэтому нас заманили в ловушку, взяли в плен и подвергли такому испытанию, какому еще никого в полку не подвергали. Меня уже почти ничто не удивляло. Я думал об остальных бедолагах, которых заставляли пройти через весь этот невообразимый кошмар. И все ради того, чтобы потом, когда нам начнут стрелять в коленные чашечки, мы не выдавали сведений о себе.

А потом они заговорили о Гордоне.

– У нас довольно двойственное отношение к рядовому Риву. – Это говорил человек в белом халате. – Он чертовски хороший солдат, и если поручить ему задание, связанное с физическим трудом, он его выполнит. Однако в прошлом он всегда любил действовать в одиночку, вот мы и посадили вас двоих вместе, чтобы посмотреть, как вы будете реагировать на пребывание вдвоем в одной камере, а главное – выяснить, справится ли Рив с трудностями, когда от него уведут друга.

Знали они тогда о том поцелуе или не знали?

– Боюсь, – продолжал доктор, – что результат будет отрицательный. Рив попал к вам в психологическую зависимость, Джон, не правда ли? Нам, конечно, известно, что вы сохранили самостоятельность и не зависели от него.

– А что за крики неслись из других камер?

– Магнитофонные записи.

Я кивнул, вдруг почувствовав усталость, потеряв ко всему интерес:

– Значит, все это было попросту еще одной гнусной проверкой?

– Разумеется. – Они переглянулись, едва заметно улыбаясь. – Но постарайтесь больше не думать об этом. Главное – то, что вы выдержали испытания.

Но мне было наплевать на испытания. Меня волновало другое. Что же получается? Я променял дружбу на этот неофициальный «разбор полетов». Променял любовь на эти самодовольные улыбки. А в ушах у меня все еще звучали вопли Гордона. «Отмщение, отмщение!» – вот что слышал я в его крике. Я положил руки на колени, наклонился вперед и заплакал.

– Ублюдки, – сказал я. – Какие же вы ублюдки!

И будь у меня в тот момент браунинг, я бы проделал в их ухмыляющихся физиономиях большие дырки.

Меня обследовали еще раз, уже более тщательно, в военном госпитале. В Ольстере действительно началась гражданская война, но я думал не о ней, а о Гордоне Риве. Как он там? Сидит ли еще в той вонючей камере, оставшись в одиночестве из-за меня? Не потерял ли окончательно рассудок? В его судьбе я винил себя – и снова плакал. Мне дали коробку бумажных платков. Время шло, но легче мне не становилось.

Теперь я неутешно плакал целыми днями напролет, принимая близко к сердцу любую мелочь, терзаясь угрызениями совести. Меня мучили ночные кошмары. Я подал прошение об отставке. Я потребовал, чтобы мне дали отставку. Прошение удовлетворили, хотя и неохотно. Не такой уж я был важной персоной – всего лишь подопытным кроликом. Я уехал в маленькую рыбацкую деревушку в Файфе и гулял там по покрытому галькой пляжу, приходя в себя после нервного срыва и стараясь не думать обо всем происшедшем. Я затолкал самый тягостный эпизод своей жизни в укромные утолки памяти, пряча его под надежный замок, учась забывать.