Вы замечаете, что Артур Донниторн был добрый малый – таким считали его все его друзья по коллегии, – он не оставался равнодушным, когда видел кого-нибудь в беспокойстве, он был бы опечален даже в то время, когда был огорчен дедом, услышав, что с его дедушкой случилось что-нибудь неприятное, и сама тетка его Лидия извлекала пользу из его расположения ко всему прекрасному полу. Имел ли бы он достаточно власти над самим собою для того, чтоб быть всегда настолько безвредным и чисто благодетельным, насколько то позволял желать его добрый характер, этот вопрос до настоящего времени никто не решал против него: вы помните, ему было только двадцать один год. И мы не станем вдаваться в слишком точные исследования о характере красивого, благородного молодого человека, у которого будет достаточно имения для того, чтоб справиться со своими многочисленными грешками, который, если б он, по несчастью, переломил человеку ноги при безрассудной езде, будет в состоянии вознаградить его приличною пенсией или, если б ему случилось испортить будущность женщины, примирит ее с этим несчастьем дорогими «гостинцами», которые он уложит и адресует к месту назначения собственноручно. Смешно было бы быть столь же пытливым и аналитическим в этом случае, как мы обыкновенно бываем, когда рассматриваем аттестат человека, которого нанимаем. Мы обыкновенно употребляем неопределенные, общие, джентльменские эпитеты о молодом человеке хорошего происхождения и обладателе богатства, и дамы, одаренные тонким тактом, составляющим отличительное качество их пола, сразу видят, что он прекрасный молодой человек. Весьма вероятно, что он проведет жизнь, не скандализируя никого как годное судно, которое никто не откажется принять в застрахование. Корабли, разумеется, подлежат случайностям, иногда страшно обнаруживающим какие-нибудь недостатки в постройке, которые никогда нельзя было бы открыть в тихих водах, так и не один добрый малый обнаруживает свою слабую сторону только при каком-нибудь несчастном стечении обстоятельств.

Но мы не имеем достаточного основания к тому, чтоб делать неблагоприятные предвещания относительно Артура Донниторна, который в то утро доказал, что он был способен иметь разумное решение, основанное на совести. Одно было ясно: природа позаботилась о том, чтобы он, делая что-нибудь против совести, никогда не оставался совершенно спокойным и довольным собою, чтоб он никогда не переходил границы греха, за которой стали бы постоянно терзать его приступы с другой стороны рубежа. Он никогда не будет явным партизаном порока и носить в петлице его украшения.

Было около десяти часов, и солнце сияло великолепно; все имело более радостный вид благодаря вчерашнему дождю. Как приятно идти в такое утро по хорошо укатанному песку по дороге к конюшням и думать о прогулке! Но запах конюшен, который, по естественному положению вещей, должен бы иметь смягчающее влияние на жизнь человека, всегда приводил Артура в некоторое раздражение. Он никак не мог добиться, чтоб конюшни были устроены по его желанию: все тут свидетельствовало о беспримерной скупости. Его дед непременно настаивал на том, чтоб удержать главным грумом старого олуха, которого никаким рычагом нельзя было заставить бросить свои старые привычки. Этому же старому олуху было позволено нанимать себе помощниками целое потомство неотесанных ломшейрских парней, из которых один, пробуя недавно новую пару ножниц, вырезал продолговатый кусок из уха гнедой кобылы Артура. Такое положение вещей, естественно, должно огорчать человека; можно еще, пожалуй, сносить неприятности по дому, но если конюшни представляют сцену огорчений и неудовольствий, то после этого можно ожидать, что человеческая плоть и кровь выдержат много, не подвергаясь опасности от мизантропии.

Деревянное, испещренное глубокими морщинами лицо старого Джона было первым предметом, попавшимся на глаза Артуру, когда он пошел на конюшенный двор. Это обстоятельство совершенно отравило обыкновенно приятный для его охотничьего слуха лай двух ищеек, которые стерегли двор. Он никогда не мог равнодушно разговаривать со старым глупцом.

– Оседлай мне Мэг и подведи к подъезду в половине двенадцатого, и в то же время чтоб был оседлан и Раттлер для Пима. Слышишь?

– Да, слышу, слышу, капитан, – сказал старый Джон, чрезвычайно медленно следуя за молодым господином в конюшню.

Джон смотрел на молодых господ как на естественных врагов старого слуги, и вообще он считал молодых людей весьма жалким средством к продолжению мирских дел.

Артур вошел в конюшню только для того, чтоб погладить Мэг, по возможности стараясь не заметить ничего в конюшнях, что могло бы испортить его расположение духа перед завтраком. Красивое животное стояло в одной из внутренних конюшен и повернуло свою кроткую голову, когда господин подошел к нему. Тротка, крошечная эспаньолка, неразлучная подруга кобылы в конюшне, свернувшись, спокойно лежала у Мэг на спине.

– Ну, Мэг, моя красавица, – сказал Артур, гладя ее по шее, – мы славно поскачем галопом сегодня утром.

– Нет, ваша милость, я не вижу, каким образом это может случиться, – сказал Джон.

– Не может быть? А отчего же?

– Да потому что она хромает.

– Хромает, черт тебя возьми! Что ж это значит?

– Да вот, мальчик подвел ее слишком близко к дальтоновым лошадям; одна из них выкинула задними ногами и ушибла ее в колено передней правой ноги.

Рассудительный историк воздержится от подробного описания того, что последовало за объяснением. Вы поймете, что было произнесено много сильных слов, смешанных с утешительными приговорками, в то время, когда исследовали ушиб ноги, что Джон стоял при этом в таком же волнении, как будто был дубиною, искусно вырезанною из дикой яблони, и что Артур Донниторн вскоре вышел в чугунные ворота парка, уже не напевая, как прежде, когда входил в него.

Он считал себя совершенно расстроенным и огорченным. В конюшнях не было других верховых лошадей для него самого и для его слуги, кроме Мэг и Раттлера. Это было досадно, и случилось именно в то время, когда он хотел отлучиться на неделю или на две. Казалось, можно было обвинять Провидение, что оно допустило такое стечение обстоятельств. Как было скучно сидеть взаперти на Лесной Даче с переломленною рукою, когда все другие его товарищи по полку наслаждались в Виндзоре, и сидеть взаперти с дедушкой, который питал к нему такого же рода расположение, как к своим пергаментным актам! И тут еще приходится чувствовать отвращение на всяком шагу к управлению домом и имением! При таких обстоятельствах человеком необходимо овладевает дурное расположение духа, и он старается избавиться от раздражения, прибегая к какому-нибудь сильному ощущению.

– Солькельд выпивал бы каждый день по бутылке портвейну, – ворчал он про себя, – но я еще недостаточно приучился к этому. Хорошо же, так как я не могу отправиться в Игльдель, то я поеду на Раттлере сегодня утром в Норберн и позавтракаю у Гаве на.

За этим определительным решением находилось другое, подразумеваемое. Если он будет завтракать у Гавена и заболтается там, то возвратится на Лесную Дачу только около пяти часов и не увидит Хетти, которая в то время будет уже находиться в комнате экономки, и когда она отправится домой, в то время он будет отдыхать после обеда, таким образом, он вовсе не встретится с нею. Действительно, что тут было дурного в его расположении к милому созданию? И для того, чтоб посмотреть только с полчаса на Хетти, можно было решиться протанцевать с дюжиной бальных красавиц. Но может быть, лучше было бы ему не обращать на нее больше никакого внимания, ведь, пожалуй, в самом деле заберется какой-нибудь вздор в ее голову, как намекал Ирвайн, хотя Артур, с своей стороны, думал, что оскорбить девушку было вовсе не так легко, как обыкновенно полагают, он даже находил, судя по своей опытности, что девушки были гораздо хладнокровнее и хитрее, нежели он сам. Что ж касается действительного вреда для Хетти в этом случае, то об этом нечего было и спрашивать – и в этом отношении Артур Донниторн отвечал за себя с совершенной уверенностью.