Шувалов пожал плечами, поскольку сам был грешен в этом: бесперечь крутился возле принцессы.

— Это называется предательством, Александр Иванович. Уж теперь-то я этого ему не прощу. Поссорил меня с Францией, теперь с детьми хотел. Нет, нет, судить интригана.

Приехав в Нарву, Шувалов в тот же день велел призвать к нему фельдмаршала Апраксина. Дабы у того не возникло никаких сомнений о его положении подследственного, Александр Иванович свое место определил в кресле за столом, а для Апраксина велел поставить стул перед столом шагах в трех.

Когда фельдмаршал вошел в комнату, Шувалов указал ему на этот стул, стоящий на отлете:

— Прошу вас.

Апраксин прошел к стулу, со вздохом опустился на него, тихо произнес:

— Мы вроде и незнакомы, Александр Иванович.

Шувалов не счел нужным отвечать на эту реплику, ее и не было.

— Я назначен государыней, Степан Федорович, допросить вас наиподробнейше. Как это вы осмелились не исполнить приказ ее величества? Вы — победитель при Гросс…

Говоря сие, Шувалов поднял глаза от бумаг и увидел, как начало вдруг багроветь лицо подследственного, голова откинулась вбок и он, хрипя, стал съезжать со стула.

— Что с вами? — вскочил из кресла Шувалов.

Но Апраксин уже потерял сознание и свалился на пол, глухо ударившись головой.

— Эй, кто там?! — закричал Шувалов.

Первым вбежали караульные, привезшие сюда фельдмаршала.

— Зовите лекаря, скорей лекаря!

Когда лекарь прибыл, фельдмаршала уже перетащили на диван, он по-прежнему был в беспамятстве. Лекарь пустил ему кровь, но это не помогло. К ночи Апраксин скончался, не приходя в сознание.

Ко времени возвращения Бестужева в Петербург там уже состоялся над канцлером суд, скорый и строгий. Он был приговорен к смерти, но, как уже стало традицией, помилован ее величеством и отправлен в ссылку в деревню Горетово Можайского уезда.

И там, в глуши, наконец-то Алексей Петрович целиком отдался своему любимому делу — чеканке медалей, посвятив многие победам русского оружия, а одну отковал даже на собственную смерть. Долгими тихими вечерами, возжигая трехсвечный шандал, писал книгу, перелистывая Писание, которую так и назвал: «Избранные из Священного Писания изречения во утешение всякого невинно претерпевшего христианина».

Он не считал себя виновным и на следствии признал свою виновность лишь под кнутом, чтобы только сократить мучения.

Таким образом, в канун нового, 1758 года русская армия оказалась без главнокомандующего, а правительство без канцлера. Падение Бестужева-Рюмина особенно обрадовало принца. Он даже считал необязательным скрывать свое торжество:

— Ах, как жаль, что не дожил до этого мой друг Шетарди, как бы он порадовался.

Искренне сожалела о Бестужеве только принцесса, но по понятным причинам вынуждена была скрывать это от окружающих, а тем более от супруга своего.

Место канцлера без всяких обсуждений перешло по-родственному Михаилу Илларионовичу Воронцову, женатому на любимой тетке императрицы.

И первое же совещание Конференции прошло под его председательством, на котором решался вопрос о новом главнокомандующем. Впрочем, выбирать было почти не из кого. Было всего два кандидата: Фермор и Салтыков, старые опытные воины.

Кто-то было заикнулся о Румянцеве, но того подняли на смех:

— Этого мальчишку совсем недавно отец розгами драл.

— Но при Гросс-Егерсдорфе именно он своей атакой спас положение.

— Ну и что? С не меньшей храбростью он учинял пьяные дебоши на Невском. Своего заслуженного отца позоря… Нет, нет.

Но еще до совещания Конференции императрица сделала выбор:

— Пусть будет главнокомандующим Фермор.

Когда новый главнокомандующий предстал перед императрицей, она его спросила:

— Вилим Вилимович, кого бы вы хотели видеть при своем штабе своею правой рукой?

— А пусть остается генерал Веймарн, ваше величество.

— Генерал Веймарн отправлен командовать Сибирским войском после известных вам событий, — нахмурилась Елизавета.

— Жаль, очень жаль. Иван Иванович был в армии на своем месте.

Фермор заметил, что его отзыв об опальном генерале не понравился императрице, а потому решил назвать другого;

— Ну тогда давайте Петра Салтыкова, ваше величество.

— Ну вот это другое дело, — оживилась императрица. — Он, кажется, даже несколько старше вас, но имеет хороший опыт войны. Воевал в Финляндии, и довольно успешно, был с полком в Стокгольме, когда шведам Дания угрожала. Правда, несколько странен, говорят.

— Чем же, ваше величество?

— Слишком прост. Не стесняется с солдатами из одного котелка хлебать. Еще за польский поход получил орден Александра Невского, но, сказывают, ни разу не надевал его. Это почему?

— Скромность, ваше величество, не худшее качество человека.

— Но не военного человека, Вилим Вилимович. Согласитесь со мной?

— Наверно, вы правы, ваше величество, — легко согласился Фермор, понимая, что с монархами лучше не спорить. — Действительно, в бою скромность ни к чему.

По совету императрицы новый главнокомандующий побывал и представился молодому двору. И если принцесса отнеслась к нему ласково недоброжелательно, то принц с нескрываемой иронией спросил:

— И вы думаете победить Фридриха?

— Почему бы и нет, ваше высочество?

— А потому что русские генералы ему в подметки не годятся.

Фермор знал о слабости принца к прусскому королю. И ответил ему в тон:

— Вы правы, ваше высочество, на подметки лучше свиную кожу употреблять или конскую еще лучше.

Краем зрения он видел, как принцесса, прикрыв ладонью рот, отвернулась к окну, видимо боясь рассмеяться.

Но Петр Федорович воспринял эту шутку как еще большее унижение русских генералов перед гением Фридриха.

— Признайтесь, генерал, вам бы хотелось сразиться с королем Фридрихом?

— Не очень, ваше высочество.

— Почему?

— Боюсь.

— Вот признание честного человека! — сказал принц с пафосом, обращаясь к жене. — Ступайте, генерал, я желаю вам успеха, но не советую встречаться с Фридрихом.

— Спасибо за пожелание, ваше высочество. Я постараюсь.

Фермор, покидая молодой двор, думал с огорчением: «И этот кретин может завтра стать императором? Он ведь всерьез принял мою игру. А с ним, пожалуй, иначе и нельзя. А она — умница, все поняла, все оценила, хотя и молчала».