и Энн верили, что в конце концов он перешагнет, и все это останется позади. Тем не менее процесс означал одиночество, даже Джек словно бы уже не так охотно уделял свое время — особенно после того, как она повернула назад от его лестницы.

И потому почти все вечера Энн спокойно сидела, пока Грэм бушевал, а в конце вечера поглаживала его по виску и утирала ему слезы носовым платком. Затем она доводила его до кровати, и они лежали в ней, истомленные печалью. Лежали на спине, бок о бок, как бронзовые фигуры на крышках гробниц.

Энн отбирала гостей с заботливостью. Естественно, никаких старых приятелей. Джека позвать придется, но это ничем не угрожало — история была подправлена.

Никого, кому было известно слишком много о ее прошлом, и никого, решила она, кто мог бы начать флиртовать с ней после нескольких стопок. В целом намечалось что-то вроде обеда из сои.

— Но как мы объясним, в честь чего? — недоумевал Грэм за завтраком.

— Но нам же вообще ничего объяснять не надо, ведь так?

— Но нас могут спросить. Вечеринки всегда устраиваются по поводу чего-то, верно?

— А разве люди не устраивают вечеринки, просто чтобы устроить вечеринки?

— А что-нибудь получше мы придумать не можем?

— Ну, скажем, годовщина нашей свадьбы, что-нибудь вроде.

После завтрака, занимаясь уборкой дома, то есть, поняла она, изъятием из него наиболее живых указаний на живущих тут людей, превращением его, насколько возможно, в общественное помещение, Энн попыталась мысленно уточнить, все-таки для чего эта вечеринка? Возможно, пришла она к выводу, в ней заключено своего рода объявление их друзьям, что у них все хорошо. Тот факт, что никто из их друзей, кроме Джека, не знал и не подозревал, что у них вообще что-то плохо, к сути никакого отношения не имел.

Первым, кому Энн открыла дверь, был Джек.

— Нацель меня на эту киску. Алле-оп. Черт, уже сбежала, верно?

— Ты рано, Джек. Грэм еще не готов.

— Обложиться мне, так и есть! Понимаешь, купил дигитальные часики. Ну, никак не освою двадцатичетырехчасовую систему. Отнимал только десять. Подводил людей на два часа. Теперь компенсирую с лихвой. Отнял четырнадцать. — (Джек принял выражение «звучит неубедительно». Выглядел он и говорил немного нервно.) — Правду сказать, я решил прийти заранее посмотреть, все ли в порядке. А по какому, собственно, поводу?

— О! Годовщина свадьбы.

— Чертовски хорошо. — Да.

— М-м-м, но это же не тогда.

— ?..

— Ведь я же присутствовал.

— Черт, Джек! Первый, на ком я испробовала… Извини, милый.

— Дополнительное подправление истории, э?

— Ну-у…

— Не беспокойся. Я не проговорюсь. Ну а фактор круассана?

— Джек, ты когда-нибудь спускаешь пары?

— Все время стараюсь спускать. Вопрос только в том, чьи?

— Может быть, сегодня вечером ты будешь чуть-чуть сдержаннее?

— А! Намек понят. Но ведь я же должен выглядеть естественным, разве нет?

— Можешь начать, откупоривая бутылки.

— Есть! Бу сделано, сэр. — Джеку против обыкновения словно было как-то не по себе. Обычно можно было рассчитывать, что он будет самим собой. Его брызжущая жизнерадостность могла колебаться, но он всегда был надежно зациклен на себе. Вот почему в обществе он был незаменим. Благодаря ему другие гости чувствовали себя спокойно, зная, что им не придется говорить о себе, если они сами этого активно не захотят.

Манера Джека откупоривать бутылки была мужественной и вызывающей. Он не пользовался открывалками, накачивающими воздух, и называл их цыплячьими насосами для велосипедов. Он не пользовался деревянными приспособлениями, которые нахлобучиваются на горлышко бутылки и предлагают несколько ручек для поворачивания. Он даже не пользовался простым штопором официантов: идея рычага и приема в два дерганья подходила, по его мнению, только слюнтяям. Соглашался он только на простой старомодный штопор с деревянной ручкой.

Откупоривание было ритуалом, состоящим из трех частей. Во-первых: бутылка на столе или серванте, штопор вводится на высоте талии. Во-вторых: бутылка поднимается, удерживаемая только штопором, и плавным движением опускается на позицию между ступнями. В-третьих: ступни смыкаются на основании бутылки, левая рука держит горлышко, затем пробка извлекается одним длинным рывком, будто заводят газонокосилку. Пока правая рука поднимается вверх, сжимая трофей, левая рука параллельно, но с легким опозданием поднимается с бутылкой, плавно водворяя ее на поверхность, которую она занимала прежде. По убеждению Джека, эта операция подчиняла естественную силу изяществу движений.

Первые шесть бутылок он откупорил на кухне наедине с собой. Грэм вошел, когда он сдирал фольгу с горлышка седьмой. Для фольги имелся специальный трюк — содрать ее всю целиком одной длинной полоской, будто очищая яблоко от кожуры.

— Как раз вовремя, — загрохотал он на Грэма и тут же приступил к своему трехактному ритуалу. Когда он выдернул пробку, за естественным хлопком послышалось, как сперва подумал Грэм, его эхо. Однако Джек улыбался про себя, взирал на вино, а затем пробормотал:

— С ветерком…

Грэм задался вопросом, пердит ли он для женщин. Спросить было неловко. Спросить у женщин было нельзя, потому что нельзя, а спросить у Джека — невозможно, так как вопрос опоздал, так как шутка предназначалась ему, а то, что в ней заключалось именно для вас, каким-то образом зависело от ее внутренней направленности, от того, чтобы ее не услышать, а подслушать. И коснуться ее дозволялось только косвенно, пробормотав, как теперь пробормотал Грэм:

— Бог в помощь.

Джек снова улыбнулся, он начинал чувствовать себя все более по себе.

В следующие двадцать минут никто не пришел, и они втроем сидели в гостиной, пока она раздувалась до размеров ангара. Затем, будто разом вырвавшись из автомобильной пробки, половина гостей явилась вместе. Надо было бережно укладывать пальто на кровати, вручать напитки, знакомить их друг с другом, глаза же гостей тем временем озабоченно шарили в поисках пепельниц и их подобий. А спустя полчаса вечеринка принялась сама себя раскручивать: гости начали обходиться с хозяевами как с гостями — наполняли их стаканы и спрашивали, какую закуску им принести.

Энн заручилась помощью Джека, чтобы принудить гостей общаться между собой. Грэм шебаршился туда-сюда с бутылкой вина в одной руке и стопкой виски в другой, а уровень шума повышался с обычной своей загадочностью — не потому что добавилось гостей, но самовольной неконтролируемой спиралью.

Разумеется, Джек по обыкновению был ведущим этих звуковых спиралей. Он стоял примерно в восьми футах в стороне, занимая пару самых некрасивых моделей из тех, кого Энн удалось заполучить: плотных девиц, специализировавшихся на спортивных ансамблях из твида и плащах военного покроя. Но все модели — хамелеоны, и каким-то образом они умудрились выглядеть стройными и застенчиво-наивными. В разгаре действа Джек