* * *

Мой отец, будучи лектором Всесоюзного общества «Знание», преподавателем начертательной геометрии в Полтавском строительном институте и директором полтавских курсов бухгалтеров, втихую ненавидел коммунистов, называл Сталина не иначе, как «бандитом» и «папашкой», ловил по ночам «Голос Америки» и обожал Троцкого, которого, как он рассказывал, слышал на митингах двадцатых годов…

Мама плакала и кричала, чтобы он замолчал и не говорил об этом при нас, детях. «Если ты хочешь сесть в тюрьму, иди и садись! А из детей не воспитывай “врагов народа”!» Папа и не воспитывал, а, наоборот, учил меня декламировать «Стихи о советском паспорте» и репетировал со мной роль пионера в пьесе Александра Галича «Вас вызывает Таймыр», которого я играл в Полтавском областном драматическом театре.

Правда, подружившись через много лет с Александром Галичем и даже провожая его в эмиграцию, я так и не успел рассказать ему об этой роли.

Впрочем, вскоре я и сам уехал вслед за ним…

* * *

– В один прекрасный день, помню, я столкнулся с настоящим джазом… – сказал мне Пономарев, когда мы сидели с ним на скамейке у Патриарших прудов. – Я учился в музыкальном училище, подрабатывал с друзьями игрой на танцах, но настоящего джаза еще никогда не слышал. И вдруг мой товарищ по оркестру, саксофонист, говорит между двумя танцами: «Валера, я такую штуку вчера по радио записал! Приходи, ты просто обалдеешь!» Ну, на следующее утро я приехал на «Сокол», где Толя жил, поднялся по лестнице, постучался в дверь. Дверь была не заперта, я ее открыл. И сидит Толя – только-только ноги спустил с постели, рожа заспанная еще. Увидел меня – ни «здрасьте», ничего, а просто потянулся к магнитофону «Маяк-9» и нажал кнопку. И полились звуки! Ах… было что-то потрясающее! Слышать, как Клиффорд Браун играет «Блюз вок»! Настоящий джаз! Меня это просто пронзило: вот она, моя музыка! Ничего я больше в жизни не хочу, кроме этой музыки! И я бросился по всей Москве искать эти записи. Оказалось, что они есть у многих – тогда пол-Москвы слушали по ночам передачи Уиллис Коновера «49 минут джаза» по «Голосу Америки». И записывали с радио на пленки. Я, конечно, быстренько этому научился. Политические передачи меня не интересовали, их жутко глушили. Но музыку глушить у них средств не хватало, и я собрал огромную коллекцию записей джазовых шедевров. Вот на таких огромных бобинах они у меня были, эти пленки. И эти записи заставили меня очень быстро освоить сольфеджио – я стал со слуха писать ноты джаза и по нотам учить эти вещи на своей трубе. Часами стоял перед зеркалом, репетировал каждый звук, чтобы было точь-в-точь, как у Клиффорда Брауна и других моих кумиров. Кстати, эти ноты у меня до сих пор сохранились. Я в Нью-Йорке иногда показываю их своим ученикам-музыкантам…

* * *

А я собирал книги. В девять лет я начал писать стихи и посылать их из Полтавы в Москву, в «Пионерскую правду», которая – слава богу! – их ни разу не напечатала. Но меня это не остановило, в четырнадцать лет я сказал маме, что буду поэтом и мне нужна поэтическая среда, и уехал от мамы с папой в Баку, к дедушке. Там я оказался в 171-й школе на улице Кецховели – того самого Ладо Кецховели, который на пару с Сосо Джугашвили не то грабил кавказские банки, не то принимал это награбленное для содержания подпольной типографии «Нино», что на Лесной улице в Москве. Влияние улицы с таким именем было совершенно наглядно – 171-я была самой хулиганской мужской школой в городе. Мы срывали уроки нелюбимым учителям, с деревянными винтовками сбегали с военного дела в соседнюю женскую школу пугать там девчонок, а каждый понедельник всем классом срывались с первых уроков в кинотеатр имени Низами на первый сеанс «Тарзана», «Битвы на рельсах» и «Чайки умирают в гавани». При этом те десять копеек, которые дедушка давал мне на завтрак, я не тратил, копил, и на скопленные рубли покупал или выменивал на черном рынке Надсона и Бальмонта, Есенина и Блока, Пастернака и Ахматову, Мариенгофа и Гумилева – всех без разбору, кого только мог достать. И точно так, как Пономарев разучивал Клиффорда Брауна, я знал наизусть весь зелененький четырехтомник Есенина, два красных первых тома Маяковского, всего Иосифа Уткина и т. д., а ночами писал стихи то под Надсона, то под Верхарна. Но лучше всего получалось под Уткина: «Граждане! Люди! Уважьте влюбленных! Влюбленных, сидящих в аллеях зеленых…» Или: «Без пальто хожу по году, дождь и снег я не утру с лица. Говорят: “собачая погода”, но ведь не кошачие сердца!». Эти стихи даже в «Юности» напечатали…

* * *

– В тысяча девятьсот шестьдесят втором году на улице Горького в «Молодежном» кафе открылся первый в Москве джаз-клуб, – продолжал Пономарев. – Специально для того, чтобы водить туда иностранцев и показывать им, что у нас в Советском Союзе полная свобода. Хотя это был, практически, единственный легальный джазовый клуб на всю страну, да и то под «крышей» ЦК комсомола – краснощекие гэбэшные комсомольцы разыгрывали там роль гостеприимных хозяев. Никогда не забуду один случай. Мне было лет двадцать пять, и я там играл со знаменитым трио Вадима Сакуна. В то время трио Сакуна было для России то же самое, что «Посланцы джаза» для всего остального мира. При этом Сакун был не только блестящий пианист, но и блестящий физик – вот такое сочетание двух талантов. И вот прихожу я как-то играть, а Сакун говорит: «Валер, сегодня у нас американцы». Смотрю, действительно сидит целая группа молодежи лет по пятнадцать-шестнадцать. И с ними невысокого роста чернокожий мужичок. Ну, хорошо, мы стали играть. А в перерыве этот мужичок встал и прямо на меня идет к сцене. Подходит и начинает мне что-то говорить по-английски. А я тогда по-английски не говорил, поэтому я ему только: «Сенкю, сенкю вери мач…» А он решил, что я говорю по-английски. И воодушевился, снова что-то рассказывает. Только остановится, я ему: «Сенкю». Он думает, что я все понимаю, и продолжает. Ну и, конечно, тут же стоит комсомолец, следит, чтоб, не дай бог, я не сказал что-нибудь не то… А потом стал мне переводить и говорит: «Этот профессор просто обалдел от твоей игры. Говорит, что ты играешь, как Клиффорд Браун. И спрашивает: “Может, послать тебе диски этого Брауна? Дай, говорит, твой адрес”. А сам, этот комсомолец, смотрит на меня такими круглыми глазами, мол – не смей! Я и говорю: «Нет, спасибо, у меня все есть». Не могу же я дать свой адрес американцу, если гэбэшник запрещает! А этот черный профессор опять: вы так прекрасно играете, давайте я вам пришлю диски лучших джазистов мира! А я снова вынужден отказываться. До сих пор вижу спину этого профессора, когда он в недоумении уходил от меня к своим ребятам…

* * *

А мне было лет тридцать, когда знаменитый Донатас Банионис согласился сыграть главную роль в фильме «Открытие», который по моему сценарию начинали снимать на Свердловской киностудии. Согласился, но при условии, что автор прилетит к нему в Паневежис для уточнения реплик и сцен. Естественно, я помчался во Внуковский аэропорт. А был февраль, крещенские морозы, и на лётном поле нам, пассажирам, пришлось под тридцатиградусным морозным ветром сорок минут топтаться у трапа самолета в ожидании, пока уборщица веником подметала его салон. Но нам-то что, мы люди советские, то есть привычные, а вот французам… Дело в том, что как раз в это время в СССР впервые гастролировала труппа «Комеди Франсез» – в Малом театре они с аншлагами играли «Тартюфа» и «Мнимого больного». И как раз в тот день они из Москвы летели на гастроли в Вильнюс – двадцать актеров и актрис. А самой юной актрисой была девятнадцатилетняя высоченная блондинка в коротеньком меховом жакете, тоненьких кожаных сапожках до колен и без всякого головного убора. Глядя, как под леденящим ветром вся их стайка зябко топчется на промороженном панцире лётного поля, я не выдержал, подошел к блондинке и нахлобучил ей на голову свою огромную волчью шапку…