Якубовский снова глянул в иллюминатор. Самолет шел над водой, которая могла быть только Персидским заливом.

Из беседы с генералом Котенковым:

– Командир самолета предложил лететь в Тегеран, а оттуда, мол, компания гарантирует нам билеты на любой ближайший рейс в Европу. Ну, мы были согласны лететь куда угодно, лишь бы выбраться из этого региона. Командир связался с Тегераном и возвращается к нам. Спрашивает, есть ли у вас иранские визы. Тегеран принимает пассажиров только при наличии виз! Ну, час от часу не легче! Турция нас развернула, уж не знаю по чьей подсказке, Тегеран не принимает, в Ереван возвращаться нельзя. Какие еще варианты? А никаких, поскольку никаких других коридоров для нашего самолета нет. Остается один путь – лететь в Объединенные Арабские Эмираты, в Дубай. Что мы и сделали. Знаете, я впервые попал в Эмираты. На мне, представляете, шерстяной костюм, в котором я выехал из Москвы, а в Дубае сорок три градуса жары и девяносто процентов влажности. Было полное ощущение, что находишься в сауне в шерстяном костюме. Короче, из Дубая мы полетели во Франкфурт, а через полтора часа пересели там в самолет на Цюрих…

Из бесед с «суперсвидетелем» в сентябре 1993 года, за тридцать дней до ареста Руцкого и Хасбулатова:

– В Цюрихе следующая проблема – у Котенкова нет канадской визы. Мы заранее дали телеграмму Степанову, российскому послу в Швейцарии. Он знал мою фамилию, меня в его присутствии Дунаев в Цюрихе награждал серебряной медалью Интерпола – за укрепление международных связей в системе Интерпола и оказание правовой и консультационной помощи российской криминальной милиции. Поехали в посольство, Степанов говорит, что виза будет готова дней через десять. Котенков взвился: «Если завтра не будет визы, ты больше послом не работаешь!» Степанов прикинул – и решил не нарываться. Раньше, когда мы с Дунаевым были у Степанова, Дунаев отозвал его и говорит: «Вы такой энергичный человек, я хочу взять вас в Россию на работу, ваша энергия нужна в Москве». А Степанов потом подошел ко мне и спрашивает: «Что я не так сделал, за что меня отзывают? Почему?» Вот, один не подумал о психологии другого. Так же было и здесь. За сутки нам сделали визу, и на следующий день мы все вчетвером уже летели в Торонто. В московской опере в этот день снова давали «Жизнь за царя».

А в самолете рейсом Цюрих – Торонто в сопровождении двух друзей-телохранителей и генерала Котенкова летел «суперсвидетель», «кремлевский пленник», бывший советник правительства России, бывший полномочный представитель правоохранительных органов, специальных и информационных служб в правительстве России, бывший полковник Дмитрий Якубовский. Он родился пятого сентября, в один день с философом и поэтом Томмазо Кампанеллой, космонавтом Андрияном Николаевым и солистом группы «Квин» Фредди Меркьюри. До его тридцатилетия оставалось тридцать шесть дней. До ареста Руцкого и Хасбулатова – шестьдесят два. А до отставки Степанкова – шестьдесят девять.

В 2005 году в московском джазовом клубе «Ле Клаб» знаменитый саксофонист Игорь Бутман познакомил меня с выступавшим там Валерием Пономаревым. И сказал, что Валерий замечательный трубач, играл у самого Арта Блэйки в легендарном оркестре «Jazz Messengers» («Посланцы джаза»). Поскольку тогда я был человеком в джазе невежественным, на меня это никакого впечатления не произвело. Однако при знакомстве мы с Пономаревым обменялись книжками – я подарил ему «Красную площадь», а он мне свою автобиографическую «По ту сторону звука». И вот, открыв эту книгу, я прочел ее залпом, не отрываясь. И не только потому, что драматургия судьбы Пономарева буквально просилась, рвалась на экран, но и потому, что наши биографии своими реперными точками оказались очень схожи.

Судите сами.

Ему не было и семи лет, когда в пионерском лагере, куда мама, сотрудница ТАСС, устроила его по знакомству, он услышал звуки пионерского горна и…

– Это до сих пор стоит перед моими глазами, – рассказывал мне позже Пономарев. – В дальней части нашего лагеря я играю с мячом, и вдруг слышу звуки. Они были типа такие: «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!» Но это на меня оказало просто магическое действие! Я бросил мяч и побежал на эти звуки. Прибегаю к первому корпусу, там стоит группа детей, а посредине Сережа Шовкопляс держит вот так, гордо, горн и подает эти звуки: «Бери ложку, бери хлеб!..» Я был совершенно зачарован и тут же стал умолять: «Ой, дай мне попробовать, дай!» Но он от меня отмахнулся, как от мухи. Тут дети за меня вступились: «Дай ему попробовать! Это не твой горн! Он первый раз в лагере! Он самый маленький!» И тогда Сережа с этаким высокомерным жестом протянул мне горн. Зная, конечно, в точности, что сейчас я выдую какие-то срамные звуки и уйду. Я взял эту трубу. И представь себе, Эдуард, я взял этот горн, поднял его точно так, как Сережа, так же приставил к губам и издал точно те же самые звуки! К абсолютному восторгу публики! Крики были со всех сторон: «Во дает! Во, Рыжий, дает!» И эта реакция публики, этот день решили мою судьбу. Я уже тогда каким-то образом понял, что на всю жизнь буду трубачом…

* * *

Что вам сказать? Каждый по-своему встречает свою судьбу. Мне было шесть лет, когда в Баку, на улице революционера Карганова я впервые перешагнул порог библиотеки. Причем, пришел я туда самостоятельно, без всяких провожатых, и, говоря словами Пономарева, «это до сих пор стоит перед моими глазами». «Чего тебе, мальчик?» – спросила библиотекарша. Пожилая, в круглых роговых очках, она сидела за такой высокой, как мне тогда казалось, стойкой, что ей пришлось перегнуться через нее, чтобы увидеть меня – маленького, конопатого и огненно-рыжего пацаненка в залатанных на коленях штанах. «Книжку…» – несмело сказал я. «А ты читать-то умеешь?» – «Умею…» – «Ну-ка…» – и сверху, со своей высоты она подала мне Букварь. Я чуть не заплакал, ведь это было оскорбительно – проверять меня на каком-то букваре! Но я сдержался и скороговоркой стал читать ей про Машу и кашу. «Стоп! – сказала библиотекарша. – Все ясно. Вот тебе книжка».

И эту свою первую книжку я помню лучше, чем свою первую женщину. Я помню ее наизусть. «Анна-Ванна наш отряд хочет видеть поросят! Мы их не обидим! Поглядим и выйдем!». Это был Лев Квитко, в желтой картонной обложке с растрепанными углами. Сидя на деревянной перекладине под обеденным столом в двухкомнатной квартире моего дедушки, где мы жили всемером – дедушка, бабушка, моя мама, ее сестра с мужем и я с моей младшей сестрой, и где, кроме как под столом, накрытым скатертью с бахромой, у меня не было другого места для игр, – так вот, сидя под этим столом, зачарованный рифмами, я часами читал и перечитывал Льва Квитко, выучил всю книжку наизусть и уже тогда каким-то образом понял, что буду поэтом или писателем.

* * *

– Мне было лет одиннадцать, – рассказывал мне Пономарев. – Мать была на работе, а я с дружками шатался во дворах нашей Малой Бронной. И там, во дворах, стояли сараи с дровами и еще каким-то хламом. Один сарай был открыт, мы с пацанами подошли посмотреть, и вдруг среди дров я увидел то, отчего просто глаза выпучил. «Что это у вас?» – спросил я у хозяина, который возился в этом сарае с дровами. «О, это? Это труба, – сказал он. – Я на ней играл, когда в армии был». И стал эту трубу – представляешь? музыкальный инструмент! – из дров доставать! А для меня это же было сокровище! Я каждое лето рвался в пионерлагерь только для того, чтобы на горне играть, я там с семи лет стал главным горнистом вместо Сережи Шовкопляса! А он говорит: «Хочешь эту трубу? Можешь взять». Я ушам не поверил – у меня будет своя труба! Пусть ржавая, побитая и помятая – но ТРУБА! «Правда? – говорю. – Вы не шутите?» – «Бери, бери, – он сказал. – Только мундштук не могу найти, он где-то в дровах завалялся». Ну, я, конечно, схватил эту трубу и, сломя голову, побежал домой. Мать была на работе, никто мне не мешал, я вычистил эту трубу до блеска, а вместо мундштука… Голь, как ты знаешь, на выдумку хитра. Взял из маминого ящика катушку с нитками, все нитки смотал, срезал ножом один край катушки, и получилось вполне похоже на мундштук. Этот мундштук я вставил в трубу на место, где ему полагается быть, дунул – и что ты думаешь? Очень хороший звук получился! Что меня крайне удивило, я никак не ожидал, что из деревяшки такой приличный звук получится. И я тут же начал какие-то мелодии подбирать, паря в небесах от счастья, что у меня не какой-то там горн, а настоящая труба, с клапанами! Но тут приходит мать, говорит: «А это что у тебя такое?» Я говорю: «Труба!» – «Откуда?» – «Из соседского сарая. Мне хозяин подарил». – «Если она из сарая, то знаешь, сколько на ней микробов и крысиного помета? А?» Короче, на следующий день прихожу из школы – нет трубы, пропала! Я говорю: «Мама, где труба?» – «Не знаю, отстань». – «Мама! Где моя труба?» – «Я не знаю, сынок». Я в третий раз: «Мама, я тебя спрашиваю: где – моя – труба?!!» А я раньше с матерью никогда так не разговаривал. Но она снова: «Отстань, мне надо готовить». Ну, я и расплакался. Никогда в жизни не плакал, даже, по рассказам соседей, когда грудной был, не плакал. А тут сижу на диване и рыдаю, как от жуткого горя. И вдруг вижу – мать села за стол и тоже плачет. Я говорю: «А ты чего? Что с тобой?» – «Сынок… Я поняла: ты будешь музыкантом». Через много лет, когда с оркестром «Посланцы джаза» мы гастролировали по всему миру, Арт Блэйки не раз просил: «Расскажи еще раз, как твоя мама плакала, что ты будешь музыкантом!» И хохотал от души…