Что же стояло за столь неожиданным решением герцога прислать своего человека на два месяца раньше обговоренного срока? Ведь выступить прежде, чем подоспеют основные силы, они все равно не смогут. Неужели коварный Оссуна решил нанести удар по нему?

Давно уже не было секретом, что Оссуна в Неаполе не популярен. Возможно, он имел виды на Венецию, хотел стать здесь наместником, то есть занять место, которое после победы предназначалось ему, Бедмару? Маркиз осторожно покосился на Переса. Может, у герцога возник какой-то новый план, по которому Бедмар не должен выжить в сражении? И как раз с этой целью послан в Венецию Утрилло-Наваррский, чтобы был под рукой в нужный момент.

Если Оссуна затеял какие-то закулисные игры, мрачно подумал Бедмар, он сам от этою только проиграет. Предупреждение герцога мало что для него значило, однако раздражало. И на него следовало ответить правильно и адекватно, да еще постараться при этом, чтоб Оссуна ничего не заподозрил. И буквально сразу же в голову Бедмару пришел блестящий ответ, начавший формироваться, как только он увидел Переса. И Бедмар уселся за письменный стол.

“Ваше превосходительство!

С радостью готов выполнить новые Ваши указания. Постараюсь ускорить подготовку на всех фронтах, разошлю карты, как только они будут готовы.

Как благородно было с Вашей стороны прислать в Венецию Вашего самого доверенного и ценного подчиненного, виконта. Понимаю необходимость его возвращения и сожалею о ней, поскольку здесь он мог бы сослужить добрую службу. Постараюсь проследить за тем, чтобы визит его остался незамеченным и чтобы он ни в чем не нуждайся, пока пребывает здесь”.

Блестяще, подумал Бедмар и подписал послание витиеватым росчерком пера. Маркиз как бы давал Оссуне понять, что догадывается о черных его намерениях, однако нисколько их не страшится. Герцог определенно заглотнет эту наживку, будучи убежден, что его наемный убийца успешно выполнит все его приказы, невзирая на подозрения Бедмара. Но маркиз неоднократно убеждался, что молодость и сила – опыту и хитрости не соперники. Бедмар сложил письмо и опечатал восковой печатью.

– Желаю вам доброго пути, – сказал он. – Мой гондольер ждет внизу. Он доставит вас к маленькой лодке в самом конце острова. А там уж догребете до корабля, что стоит на якоре в Маламокко. При необходимости капитан де Брага замолвит за вас словечко. Сами же не произносите ни слова, пока не окажетесь в открытом море.

– Ваше превосходительство… – Антонио отвесил почтительный поклон. – С нетерпением буду ждать следующей нашей встречи.

– Я тоже, – ответил Бедмар.

“Так вот оно все как складывается”, – размышляла Алессандра. Она стояла у окна в спальне и смотрела на разросшийся сад внизу и лагуну в том месте, где канал Сан-Джузеппе огибал восточную часть ее дома. На канале она видела пустую гондолу Бедмара, привязанную к столбику в красно-белую полоску у ступеней, что поднимались от самой воды и вели к воротам в сад. В любой момент виконт может исчезнуть из ее жизни, выйдет через заднюю дверь в сад, пройдет выложенной камнями тропинкой, что спускается к воротам, сядет в поджидающую его гондолу. Она понимала, что ему и Бедмару есть о чем поговорить, а потому оставила их одних и поднялась к себе.

А он на прощание не удостоил ее ни словом, ни даже взглядом. Она вошла в гостиную как раз в тот момент, когда Бедмар передавал виконту ответное послание, а потом бросил письмо Оссуны в огонь. Утрилло-Наваррский не сказал ей ровным счетом ничего, лишь попросил, чтобы принесли его плащ с капюшоном. Затем, даже не встречаясь с ней взглядом, отвесил легкий поклон. Впрочем, она подозревала, что если б даже и увидела в тот момент его глаза, то не прочла бы в них ни сожаления, ни каких-либо иных чувств.

Она извинилась перед маркизом и поднялась к себе в комнату с намерением почитать что-нибудь или сделать запись в дневнике. Однако, оказавшись в спальне, ничего этого делать не стала. Подошла вместо этого к окну, тому, что находилось в углу комнаты, – оттуда открывался самый лучший вид на гондолу, в которой отплывет виконт.

Теперь же она упрекала себя за это, потому как, разумеется, никакой близости между ними не было, да и быть не могло. Подумаешь, поболтали немного, поспорили. А любезничал он с ней лишь по той причине, что зависел от нее, ему нужен был ее дом, ее защита, теперь же, когда необходимость в том отпала, ему не было нужды притворяться и говорить любезности. Про себя Алессандра твердо решила: виконт не должен видеть, что она наблюдает за его отъездом. И тем не менее оторваться от окна не было никаких сил.

В камине слегка потрескивали и дымили поленья, и Алессандре было жарко в этом платье. Лучшее кружево в городе, и все равно ткань раздражает, неприятно трет кожу. Просто, наверное, в комнате слишком жарко и душно, с неудовольствием подумала она. Эта Бьянка вечно переборщит, заставляет Нико набивать полный камин дров. Все беспокоится, как бы кто не подхватил простуду, постоянно ахает, охает и ворчит. На секунду Алессандре стала просто ненавистна Бьянка, но она моментально спохватилась и укорила себя за это. Просто нечестно с ее стороны так думать о преданной служанке. Она лишь хотела… она сама не могла понять, чего именно хотела. Ее охватила какая-то странная тоска, и выразить ее словами было невозможно. Освободиться от нее, сбросить, забыть, подумала она и тут же высмеяла себя за это. От чего именно освободиться? “Ну, для начала хотя бы от этого платья”. Она придвинулась поближе к окну, дотронулась пальцами до стекла. Влажный холодный воздух просачивался через сотни незаметных мелких трещин. Стекло холодное, как лед. Она уперлась в него лбом и ощутила минутное облегчение.

Дождя не было, хотя все небо затянули низкие серые тучи. Даже теперь, днем, Алессандре казалось, что вот-вот наступит ночь и вместе с ней разразится гроза. На секунду все вокруг застыло, словно бега времени не существовало вовсе, словно мир, окутанный этим сумеречным светом, перестал вертеться. И в окне тоже все застыло, замерло, если не считать какой-то одинокой морской птицы, пролетевшей мимо, да непрестанного тихого плеска воды. Так тихо бывает разве что в день скорби. Впрочем, нет. Она слышала легкое потрескивание дров в камине, шум, доносившийся снизу, – то были приглушенные и неразборчивые мужские голоса, потом послышались тяжелые шаги, заскрипели половицы. Где-то в отдалении зазвонил церковный колокол, его принес порыв ветра, сумел-таки просочиться сквозь оконные рамы. “Моряки впадают в панику, когда в море вдруг слышат звон колоколов, – как-то сказал ей отец. – Считают это дурным предзнаменованием”. Интересно, подумала Алессандра, каково это – оказаться на палубе корабля, далеко от берега, в открытом море, где вокруг ничего, кроме ветра и волн, которые раскачивают судно из стороны в сторону. Она на секунду закрыла глаза и постаралась представить все это. Вот она, настоящая свобода, абсолютная, не нарушаемая никем свобода!…

Тем временем у гондолы возник Паоло, гондольер Бедмара, – должно быть, только что вышел из кухни, где ждал, – и занял свое место. Секунду спустя из ворот показался Утрилло-Наваррский. Навес на гондоле Паоло натягивать не стал, и Алессандра отчетливо видела виконта, видела, как он уселся, но головы не поднимал, смотрел только на лагуну, а потому лица его не было видно. И еще он поплотней запахнул на себе плащ, точно ему было зябко.