Животы домов распирало индивидуальным уютом, они едва не лопались от переваривающихся людей и мебели. Того и гляди кирпичные и монолитные пуза прорвутся и стандартный, и перепланированный быт хлынет наружу.

Встречные существа, сплошь мужской породы, пихали Веру, едва не сбивая с ног, роняли вслед гнусности, плевались, чадили потом, куревом, пищеварением. Она пробиралась среди плащей, курток и пиджаков.

Мокрые ткани липли и цеплялись.

Вывески рушились на голову.

Шлюзы светофоров едва сдерживали потоки автомашин.

Провода, звенящие от натяжения, стягивали разъезжающийся по швам улиц город.

Голова чесалась, Вера то и дело засовывала под парик пальцы и яростно скребла.

– Сестра, помоги, чем можешь. Деньги и паспорт украли, ночую на вокзале, – морда обряженного в добротную запачканную одежду смердела.

Вера стала рыться в карманах халата, но обнаружила, что поделиться нечем. Убедившись в ее финансовой немощи, проситель харкнул ей в ноги.

– Попробуй ягодок, – окликнула баба с корзиной. Вся укутанная, краснощекая, будто сидящая на самоваре. – Ягодки сочные, спелые, свежие. Волосы длинные, густые, хорошие. Комнатка теплая, уютная, ничья. Девять полюбишь, десять разлюбишь, с одним останешься.

Вера приблизилась.

– Распоясалась, – приветливо оскалилась баба вставным цветметом. – Блудить пошла! По кругу пошла! А отец кто, знаешь? Как сына назовешь? Халабурдун Билибердоевич?!

Лицо бабы показалось совсем не жирным. Гнусная предпринимательница хорошела на глазах, это уже была фигуристая девица, вовсе не красномордая, а просто румяная.

Более того, ее лицо казалось Вере знакомым.

Ее лицо было Вериным.

Вера подмигнула Вере, задрала подол и заговорила:

– Надо себя не уважать. Я не лысый. Ребенок – это ответственность. Скоро всему конец. Очень одаренный мальчик.

Неся околесицу, она вконец обнаглела и стала превращаться в девочку. Вера схватила Веру за патлы.

– Это мои волосы!

Ягоды покатились по асфальту, пожилая собирательница звала на помощь. Вера царапала ей щеки, пытаясь содрать маску.

Кто-то торопился мимо, кто-то глазел. Неравнодушные схватили и поволокли.

Вера вырвалась и побежала, она притихла, только когда забилась в закуток за мусорными баками.

* * *

Сколько времени она провела в укрытии, неизвестно, но когда раздались голоса, выговаривающие непонятные, спотыкающиеся, перекувырнутые слова, она была в забытьи. Мусорные контейнеры один за другим стали откатываться, и вот уже трудовые мигранты в дворницких робах весело рассматривали Веру.

– Спрячьте меня, спрячьте, пожалуйста!

Явился старший, бугай с вислыми усами. Помолчал и велел отвести ее в старый, приговоренный к сносу дом, где на разлинованных хлипкими перегородками некогда просторных квадратных метрах теперь жили семьи одомашненных кочевников. Предки их жгли и рубили, а эти смирные, летом метут, зимой скребут.

Веру провели кроссвордовым лабиринтом и оставили в комнатушке, шириной и длиной равной трехъярусным, по периметру, нарам.

Толстая женщина притащила и бухнула, расплескав, ведро. Озираясь на дверцу, Вера сняла халат и принялась обтираться. Она не сразу заметила, что в щель подсматривают дети, выдавшие себя пыхтением и шорохом. Увидев завороженные глаза и онемевшие рты, она смутилась, махнула в их сторону, окропила любопытные мордочки, но дети не ушли, а захихикали.

На шум пришлепала толстая, прогнала детей и, оглядев недобро голую Веру, бросила к ее ногам грязный ком.

Пока Вера терла пол, толстая забрала ее халат. Вера сначала крепко держала, а потом выпустила. Чтобы не мерзнуть, зарылась в коечные тряпки. Натянула и забылась.

Очнулась от голосов.

Вокруг было полно мужчин. В нескольких она узнала отыскавших ее.

Они громко лопотали, шутливо толкали друг дружку, вели себя, как в раздевалке после физры.

Вера сначала удивлялась, что ее не замечают, а потом поняла, что о ней хорошо помнят, но сейчас заняты другим, и до рассмотрения ее дела еще дойдет.

На полу между нарами установили электроплитку, воздвигли полный казан и скоро стали загребать пальцами и сгружать в разинутые рты.

Наевшись, вытерли руки и заспорили. Когда пришли к согласию, старший стащил с Веры покрывала.

Она держала край, как держала до этого халат, но старший без злости, по-деловому ударил ее по пальцам и драпирующие материи скатал.

Мужчины, которых оказалось больше, чем девять имеющихся койко-мест, теснились, разглядывали, вставали на цыпочки, просовывали колючие темные лики, цокали золотыми ртами.

Вера лежала, как новорожденный ягненок в окружении пастухов, не страдающих вегетарианством.

Множество пальцев сначала несмело, как вступающие в права новые собственники, коснулись ее.

Пальцы перебирали, щупали, шарили, мяли, проникали.

– Я хочу ребенка, – Вера села на кровати.

Вокруг засмеялись.

– Сделай мне ребенка! – обратилась Вера к ближайшему.

Тот, смелый, пока она с ним не заговорила, потупился, как двоечник, залыбился, отстранился.

– А ты? – схватила за руку другого.

– Ты? – Вера вскочила, заглядывала в дощатые лица, но они свои глазные прорези отводили.

– Ну что же вы?! – она стала наступать, разгоняя вздыбленных мужчин. Одного по щеке, другого, третьего. И только седьмой ее руку перехватил.

И посмотрел в ее серебряные своими ржавыми.

И мимика с ее лица исчезла, отчетливые черты разгладились, она стала веществом.

И он запустил пальцы в ее шевелюру, стащил парик, отбросил, крепко взял, заломил, как овечку заламывают, прежде чем по шее полоснуть.

Как отец заломил, когда косички оттяпал.

И пока он, держа ее одной, другой расстегивал себя, она вся дрожала, косясь алчущим зрачком.

Утоленного сменил другой. За ним следующий. Вереница темных, иконных тел тянулась к Вере.

Мужчины, тяготимые нарастающим бременем, мяли и сжимали свои дрожащие, пульсирующие, толстые, тонкие, длинные и кочерыжки, точно креветки или лобстеры, гнущиеся обезвоженными садовыми шлангами и стоящие торчком ручками старинных холодильников.

По одному и группами, они содрогались над ней и откатывались обессиленные, чтобы тотчас начать томиться и с заново растущим нетерпением ждать череда причащения этой женщиной. Она ощупывала их мягкие тела, твердые лица, сиреневые губы. Запоминала. Передвигаемая, перемещаемая, умоляющая прекратить и не останавливаться, вырывающаяся и отдающаяся, перекатываемая, как волны перекатывают прибрежный камушек, перебираемая чужими руками, как корни растений перебирали церковь, своим подчинением подчиняющая, ошеломленная никогда не пережитым и теперь переживаемым, приоткрывала губы, хмурилась, прислушиваясь к чужому и своему, прикрыв ставшие ненужными глаза. И когда они, выстроившиеся в ожидании быть допущенными и принести дар, иссякли, она была полна.