— Ниже колена?

Безайс поднял голову. На её лице был ужас. Она не замечала, как у неё дрожат губы. Некоторое время они стояли молча, тяжело дыша.

— И теперь он… на одной ноге?

— На одной.

— А как же он ходит?

— На костылях.

Никогда в жизни он не чувствовал себя так скверно. Она схватила его за руку и стиснула до боли.

— Это он послал тебя?

— Он. Ему хочется, чтобы вы пришли к нему.

— Но как же это вышло? Неужели ничего нельзя было сделать? Ты все время был с ним?

— Конечно, все время.

— И ничем нельзя было помочь?

Это было прямое обвинение. Безайса охватила мгновенная ярость. Он вырвал свою руку.

— Началось нагноение, доктор сказал, что без операции он умрёт.

Она села на стул: сверху Безайс видел её волосы, разделённые прямым пробором.

— Как это глупо, — сказала она, сжав руки и покачиваясь всем телом. — Именно его! Ведь вас было трое?

— Да.

— Ну а сейчас? Он встаёт?

— Даже ходит немного.

Она помолчала, что-то вспоминая.

— Он совершенно беспомощный?

— Нет, конечно. Недавно он сам оделся.

Безайс сидел, ожидая чего-то самого тяжёлого. Он обвёл глазами комнату, потрогал себя за ухо и встал.

— Я пойду, пожалуй, — сказал он, не глядя на неё и вертя шапку в руках. — Вот теперь я вам сказал все.

Он вышел в коридор, натолкнувшись в темноте на впустившую его женщину, ощупью отыскал дверь, но потом вернулся снова. Она сидела, прижавшись грудью к столу.

— Я забыл дать вам его адрес, — сказал он. — Вы придёте сегодня к нему?

— Я приду завтра.

Он вышел на улицу и пошёл прямо, пока не заметил, что идёт в обратную сторону. Тогда он вернулся, прибежал домой и сказал Матвееву: "Завтра она придёт", — потом ушёл к себе, лёг в носках на кровать и долго курил. Он как-то не выяснил своего отношения к этой истории, и в его голове был полный беспорядок. Черт знает, что хорошо и что плохо.

Он думал о Матвееве, о Лизе, о самом себе, и было совершенно непонятно, чем все это кончится. Одно было ясно — девушки, как Лиза, встречаются не каждый день.

она плакала

На другой день Матвеев поднялся и, бодро стуча костылями, отправился просить у Дмитрия Петровича бритву. Кое-как он побрился и, сидя перед зеркалом, с удовлетворением рассматривал свою работу.

Насвистывая, он вернулся к себе в комнату, критически её оглядел и остался недоволен расстановкой стульев. С полчаса он возился, громыхая стульями и поправляя оборки на занавеске, но потом устал и сел, тяжело дыша. Он был в хорошем настроении, и весь мир улыбался ему. Отдохнув, он пришёл в столовую и стал учить мальчиков играть на гребёнке с папиросной бумагой. Но потом пришла Александра Васильевна, гребёнку отобрала и загнала Матвеева обратно в его комнату.

Пробил час, а Лизы все ещё не было. Время текло медленно, и он не знал, куда его девать. Безайса, по обыкновению, дома не было. Александра Васильевна принесла завтрак, и пока он ел, она стояла у дверей и расспрашивала, — есть ли у него мать, сколько ей лет и правда ли, что большевики и коммунисты — это почти одно и то же. Она жаловалась на то, что Варя хочет остричь волосы. Она считала это глупостью и удивлялась, кому может нравиться безволосая женщина.

Но Лиза все ещё не приходила. Когда большие хриплые часы в столовой пробили три часа, Матвеев начал беспокоиться. Он взял костыли и отправился бродить по дому, с тоской и недоумением спрашивая себя, что могло её задержать. Он снова ушёл в свою комнату. Там он сидел до вечера, и с каждым ударом часов в нём росла уверенность, что она уже не придёт. Ноющая, точно зубная боль, тоска поднималась в нём, он начал думать, что с ней случилось какое-то несчастье. Эта мысль была невыносима, и когда пришла Варя, ему хотелось сломать что-нибудь.

Она села рядом и начала говорить, что он должен больше есть, чтобы пополнеть.

— Ты скажи, — говорила она, — что тебе больше нравится. Суп всегда остаётся в тарелке. Хочешь, завтра сделаем пирог с курицей. Мама очень хорошо его делает.

Это было самое неподходящее время для разговора о пироге с курицей.

— Не хочу, — сказал он.

Он искоса взглянул на неё и заметил, что она завилась. Лизу, может быть, арестовали, — и эти легкомысленные белокурые кудри оскорбили его.

— Давай говорить о другом, — сказал он сухо. — Ты что-нибудь хотела спросить? Ты вечно о кухне разговариваешь, будто на свете больше нет ничего.

— Нет, это я только так. А я действительно хотела спросить тебя об одной вещи. Я думала об этом весь день: когда будет мировая революция?

— В среду, — ответил он сердито.

За последнее время в ней появилась черта, которая его бесконечно раздражала. Она старалась говорить об умных вещах: о партии, о цивилизации, о Древней Греции. Это было беспомощно и смешно.

— Не старайся казаться умней, чем ты есть на самом деле, — сказал он, помолчав. — Это режет ухо. У тебя нет чувства меры, и ты слишком уже напираешь на разные умные вещи. Держи их про себя.

Он старался не глядеть на неё.

— Это просто флирт… Говори об этом с Безайсом, он будет очень доволен. Но даже и флиртовать можно было бы не так тяжеловесно.

— Почему это флирт?

— Ну, кокетство. Зачем ты завиваешься?

— Я больше не буду, — сказала она тихо.

Он немного смягчился.

— Ах, Варя, мне сейчас не по себе. Не обращай внимания. Но ты напрасно так держишься, это смешно. Неужели ты этого не видишь? Будь глубже и оставь это уездное жеманство. Хотя лучше, знаешь, бросим сегодня это, я что-то зол. Когда придёт Безайс, пришли мне его, хорошо?

— Хорошо, — покорно ответила она, вставая.

А когда пришёл Безайс, он закатил ему скандал. Матвеев спросил, что в городе нового, и когда Безайс ответил, что ничего нового нет, он взбесился.

— Мне надоело это, Безайс, — начал он громко, чувствуя, что у него дрожат губы. — Это возмутительно, понимаешь ты? Ты изводишь меня. Я сижу в этой проклятой комнате и ничего не знаю, что делается кругом. А ты рассказываешь мне всякий вздор. Зачем это? Ты смеёшься, что ли? Я не позволю так обращаться со мной! Скотина!

Последнее слово он почти крикнул.

Безайс осторожно присел на кончик стула.

— Я тут не виноват, старик. Это все доктор. Он сказал, что тебе нельзя волноваться, и я старался изо всех сил. Но теперь я вижу, что