Люблю я женщин рыжих,

Нахальных и бесстыжих.

Антонина Викторовна выскользнула из мехов и погрозила офицеру. Мотовилов ловко поймал ее руку и поцеловал. Вестовой принес в алтарь корзину. Воронцова вынула из нее большой флакон прозрачной жидкости, показала ее Мотовилову.

— Это spiritus vini cum formalini. Поняли? Винный спирт с формалином. Чистого нет. Ну, да и этот сойдет. От формалина только легкая застопорка сердечных клапанов может быть, и все.

Сели за стол. Захлопали входные двери — вносили больных. В церкви стало шумно. Дьячок перестал обертываться и возмущаться, ровным гнусавым голосом читал псалтырь.

— По-моему, Борис Иванович, нам вовсе незачем ехать к Семенову, — говорила Воронцова. — Нам нужно, не доходя до Нижнеудинска, повернуть на Белогорье и уйти в Монголию, а оттуда в Китай, а там — поминай, как звали. Что Семенов. Пустяки, его тоже разобьют, — убеждала сестра. — Но только за границей нужно золото, золото и золото. Иначе пропадешь, — продолжала развивать свои планы Воронцова. — А где его взять?

Какая-то мысль блеснула в глазах офицера. Он встал, стукнул себя по лбу:

— Эврика! Фома!

Фома дремал на коврике около Царских врат.

— Фомушка, убери с престола все чаши и крест ко мне в чемодан, а то большевики придут, осквернят. Когда будем наступать, тогда привезем, попу сдадим обратно.

Вестовой раскрыл большой кожаный чемодан и сложил в него все серебро с престола. Дьячок читал:

— «Яко несть во устех их истины, сердце их суетно, гроб отверст, гортань их языки своими льщаху»…

Воронцова смотрела на Мотовилова и смеялась:

— А вы неглупый малый. Только к чему лгать и стесняться?

Мотовилов возражал:

— Мы ведь еще в Монголию-то не уехали, значит, пока что Бог нам нужен. Вот перевалим через границу, тогда уже все пошлем к черту.

— Нет, по-моему, никогда не стоит стесняться своих мыслей и чувств. Вот оттого, что мы много скрываем друг от друга, лжем, загромождаем себе жизнь всякими условностями, она у нас и складывается часто скучно, скверно.

Воронцова медленно выпила рюмку разведенного спирта.

— Нужно быть всегда откровенным, прямым, смелым. А условности все долой к черту.

Сестра шаловливо тряхнула головой и запела:

Захочу — полюблю,

Захочу — разлюблю.

Я над сердцем вольна.

Глаза Антонины Викторовны сверкнули. Она дышала сильно и часто. Мотовилов чувствовал близость ее разгоряченного тела.

— Вот, Борис Иванович, насчет этих условностей возьмем такой пример. Сидите вы сейчас и смотрите на меня, как баран на новые ворота. Я знаю, вы с удовольствием заключили бы меня в объятия, но не решаетесь, мешает что-то. Я вот не такая. Я хочу сейчас сесть к вам на колени и сяду.

Воронцова быстро встала и, обняв Мотовилова, села к нему на колени.

— Ну что — испугались?

Глаза сестры горели, резко очерченные губы были совсем рядом с усами офицера. Она тяжело дышала. Мотовилов встал и понес Антонину Викторовну в боковой пустой и темный алтарь…

Татарин в большой черной папахе кидался на стену и в ужасе визжал тонким надтреснутым голосом:

— Кувала! Кувала!

Колпаков кричал из алтаря:

— Господи, за что? За что?

Равнодушно, молча темнели лики святых, освещенные трепетными огоньками свеч. Дьячок монотонно гнусил псалтырь.

Колпаков умер, и его бросили на одной из остановок в тех же санях, в которых он ехал больной. Хоронить было некогда.

Угрюмыми, молчаливыми стенами стояла тайга по обеим сторонам узкого пути бегущих, скрывая в своей глуши отряды партизан. Бывшая армия потеряла всякую способность к сопротивлению. Люди были так панически настроены, что стоило только прогреметь нескольким выстрелам, чтобы создать полнейшую растерянность. Едва заслышав стрельбу, обозы кидались вскачь, подводы наскакивали друг на друга, запутывались, образовывалась пробка. Недолго думая, обозники рубили гужи, садились верхом и скакали без оглядки. Батальон Мотовилова таял. У него оставалось всего сорок штыков. Мотовилов стал мрачным, раздражительным. Ему казалось, что солдаты остаются в каждой деревне просто потому, что не хотят идти дальше.

«Если я растеряю в конце концов всех людей, то будет скверно. Один до Монголии не доберешься», — думал офицер и сейчас же, стараясь отогнать от себя дурные мысли, подзывал кого-нибудь из солдат и заводил разговор:

— Ну скажи, Черноусов, ты красным не думаешь сдаваться? А?

— Что вы, господин поручик, — возмущался солдат, — чай, мы добровольцы.

Мотовилов успокаивался и говорил солдату, что при встрече с партизанами теряться не нужно, что нужно отбиваться до последнего патрона.

— Да уж будьте благонадежны, господин поручик. Наши не сплошают, чать не впервой нам.

Батальон шел непрерывно четвертые сутки, останавливаясь только для кормежки лошадей. За четверо суток прошли всего сорок верст. До деревни оставалось верст двадцать. Утомленные люди засыпали на санях, и Мотовилову приходилось следить, чтобы какой-нибудь подводчик не разорвал бы обоз, так как лошади без кнута не шли и, едва их переставали подгонять, останавливались. Верстах в трех от деревни дорога поворачивала сначала вправо, потом влево, образуя нечто вроде большого колена. Мотовилов расположил батальон за ближайшими деревьями и стал пропускать обозы. После нескольких десятков минут ожидания с засадой поравнялись подводы беженцев на сытых лошадях и остатки какого-то штаба или штабной канцелярии. Пули взвизгнули над головами беженцев. Мотовилов с револьвером выскочил из-за деревьев.

— Ура! Сдавайтесь! Сдавайтесь!

Черноусов схватил под уздцы высокого тонконогого вороного. Н-цы черным кольцом облепили обоз.

— Сдавайтесь!

Пожилой полковник с рыжей бородкой клинышком, в большой белой папахе дрожащей рукой отстегивал крышку кобуры.

— Жорж, скорее убей нас!

Жена полковника прижимала к себе семилетнего сына. Глаза женщины с ужасом перебегали от цепи н-цев на руку мужа. Блестящий никелированный браунинг мягко стукнул у виска. Длинная шуба и длинноухая шапка откинулась в сторону, свалилась с саней. Револьвер опять стукнул. Мальчик не успел заплакать, скатился под сиденье. Рыжая бородка острым клинышком поднялась кверху, папаха слетела. Полковник перегнулся на спинке кошовки. Остальные сдались. В снег полетели чемоданы с бельем, ящики с посудой, пишущие машинки, канцелярские книги, бумаги. Оставлено было только съестное. Разгрузив обоз, Мотовилов приказал переложить Барановского в другие сани.

— Вот вам две подводы под вещи.

Офицер взглянул на кучку дрожащих пленников, нагло оскалил зубы: