Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так и есть, они.
— Давай дернем в сторону с версту и прямо Пчелинским логом ударимся на спаленную сосну.
Старики спрятали табак, повернули влево. Лыжи хрустнули, тихо взвизгивая, заскользили по белому пушистому ковру. В сумерках долго, осторожно шли по тайге. Задевая за сучья, роняли вниз чистые, белые хлопья. У разбитой, опаленной молнией сосны остановились, сняли с плеч мешки, закурили. Между деревьями медленно светало.
— Ну, однако, пора стучать.
Черняков выдернул из-за пояса топор, стал редко с силой бить им по сухому стволу. Ударив десять раз, остановился. В тайге шумело эхо. Затрещал бурелом.
— Что это, медведь, что ли? — спросил Карапузов.
— Какой теперя медведь. Медведь лежит.
Карапузов сконфуженно махнул рукой.
— Фу, смолол. Хотя, мож, его спугнули? Иль, мож, это зюбрь?
— Нет, зюбрь не так ходит. Зюбря не услышишь. Он идет — только хруп-хруп. Шагов пяток сделает да и встанет, послушает и опять хруп-хруп. А этот вон как трещит. Сохатый, окромя некому.
Черняков опять застучал. Треск стал глуше, затихая, удалился.
— Тяп-шшш! Тяп-шшш! Тяп-шшш!
Тайга просыпалась. Где-то далеко слабо отозвались:
— Тяп! Тяп!
Старик перестал стучать.
— Ага, десяток тоже, — сосчитал он удары.
— Наши. Сейчас будут.
Черняков засунул топор опять за пояс, сел на сваленное дерево. Карапузов вытирал рукавом вспотевший лоб.
— Здорово мы с тобой, Федор Федорыч, отмахали.
— Да, подходя.
В чаще замелькали пестрые лохматые дохи. Несколько партизан бесшумно на лыжах подбежали к старикам.
— Здорово, товарищи!
— Здравствуйте!
— Ну, чего принесли, старички?
— Лекарства кое-какого, товарищи. Бинтов маленько.
— Дело хорошее.
Ватюков разглаживал свои длинные усы. Быстров нагнулся, стал ощупывать мешки. Доха у партизана распахнулась, среди меха сверкнула золотом гимнастерка, расшитая выпуклыми крестами.
— Это что у тебя, Петра?
Черняков смотрел на необыкновенный костюм. Быстров засмеялся.
— Риза отца Кипарисова. Мы его на позапрошлой неделе уконтрамили. Ну, добру не пропадать же. Крепкая штука, долго проносится.
Парень, улыбаясь, оправлял пояс, показывал старикам свою обновку.
— Чего банды поговаривают насчет войны? — спросил Ватюков.
Карапузов оживленно заговорил:
— Мне Пашка сказывал (вы знаете его, сын-то мой), что мобилизованные ждут только удобного случая, чтобы перебежать. Дела бандитов совсем плохи. Красная Армия близко. Гибель свою они уже чуют. Куируются здорово. В городу ихних беженцев полно. Офицерье свои семьи за границу, на восток отправляют.
Гусары возвращались из разведки. Дорогой красильниковцы часто грелись из фляг со спиртом, ехали с песней:
Марш вперед, в поход,
Штурмовые роты.
Впереди вас слава ждет,
Сзади пулеметы.
Партизаны услышали, примолкли.
— Надо щелкнуть петушков красноголовых[5].
Ватюков стал распоряжаться:
— Черемных и Панкратов, вы берите мешки — и в Пчелино. А мы на них. С двух сторон надо охватить. Вали, Быстров, заходи сзаду. Я спереду. Возьми себе четверых. Остальные за мной.
Небольшой отряд разорвался надвое, лавой брызнул в разные стороны, с легким скрипом скрылся за высокой желтой стеной тайги. Черемных и Панкратов навалили себе мешки на плечи.
— Вы, товарищи, передайте там от нас Жаркову-то с Мотыгиным, чтобы не сумневались, наступали бы на Медвежье, мы поддержим. Силешки у белых почти уже, можно сказать, и не осталось. Видимость одна только, — говорил Черняков.
— Обязательно! Уже это беспременно будет передано. Конечно, наступать надо, кончать гадов.
Партизаны повернули лыжи назад, к Пчелину, на старый след.
— Ну, прощайте, товарищи. Счастливо вам!
Черняков и Карапузов постояли немного на месте, проводили взглядами две фигуры с мешками на спинах.
— Пойдем восвояси, Федор Федорыч.
— Пойдем.
Старики тихо пошли домой.
Обходя кучи бурелома, оглядывались в сторону дороги, останавливаясь, прислушивались, затаив дыхание.
— Трах! Трах! Тарарах!
Лыжники свалили лошадь у гусар, ранили одного и одного убили. Путь был отрезан. Красильниковцы метнулись обратно. Корнет Завистовский едва владел собой. Страх, холодный, тяжелый, задавил офицера. Быстрое с четырьмя вылетел из чащи, перегородил дорогу.
— Трах! Трах!
И спереди, и сзади. И в затылок, и в лоб.
— Пиу! Пиу!
Лыжников была небольшая кучка. Но казалось, что их страшно много, что вся тайга кишит ими. Гусары остановили лошадей. Завистовский уронил повод.
— Сдавайся! Сдавайся!
Партизаны легко и быстро двигали лыжами, винтовки держали наготове.
— Слезай с коней! Бросай оружие!
Высокая черная лука казачьего седла мелькнула в последний раз перед глазами офицера. Соскочив с лошади, он стал отстегивать портупею, солдаты снимали из-за плеч винтовки, клали их на дорогу. Лыжники схватили лошадей под уздцы, отвели в сторону. Гусары, скучившись, встали нерешительно, опустив руки.
— Добровольцы есть?
Пестрые дохи угрожающе стали рядом, вплотную. Красильниковцы молчали. Сухо щелкнули затворы.
— Ну?
— Мы все мобилизованные. Один корнет доброволец.
— Ага!
Партизаны переглянулись.
— Солдаты, отойди к сторонке.
Гусары отошли вправо. Завистовский стоял с трудом. Ноги ныли, дрожали. Корнет не мог понять — от страха это или от усталости.
— Раздевайся! Будет, погулял в погонах!
Сердце провалилось куда-то, перестало биться. Мохнатые дохи растопырились, заслонили собой солнце, дорогу и тайгу.
— Я замерзну, братцы. Холодно, не надо.
Дохи ощетинились, зашевелились.
— Черт с тобой, замерзай. Нам ты не нужен, нам шуба да обмундирование твое нужны.
Завистовский с трудом понял наивность своей просьбы. Но умирать не хотелось.
— Товарищи, у меня мама. У нее больше никого нет. Пощадите.
Офицер говорил глухим, задушевным, срывающимся голосом, с усилием поворачивая во рту сухой язык. Злая усмешка тронула лица партизан.