Дойдя до этого места, Юноскэ с шумом сглотнул слюну и продолжил:

— Но ты знаешь, что удивительно, несмотря на такое пристрастие к сексу, мать никогда не пыталась окрутить других мужчин. Ее мишенью был только отец. Она словно хотела высосать из него всю жизненную энергию. Он уставал до изнеможения — и от работы врачом, и от работы супругом моей матери. Поэтому, я думаю, он так и не смог научиться ни тому, как надо общаться с детьми, ни тому, как одаривать их своей любовью. Несчастный человек.

Я спросила:

— Твоя мать была красива?

— Божественно красива, — ответил Юноскэ. — Отец до сих пор так считает. Но она и на самом деле скорее принадлежит к разряду красавиц. И фигура у нее совсем не японская.

— Ты, наверное, сильно возбуждался, глядя, как твоя красивая мать занимается сексом?

Я задала этот вопрос в шутку. Но Юноскэ посмотрел на меня, и по его каменному, красивому лицу вдруг пробежала легкая судорога, как будто он страдал нервным тиком.

— Наверное, нет? — торопливо заверещала я. — Понятно. Простоя не знаю… Я никогда не видела своих родителей в такой ситуации.

— Глядя, как они занимаются сексом, я не возбудился ни разу. Ни одного раза.

— Да, но зачем же ты тогда каждый вечер за ними подсматривал?

— Чтобы убедиться, что я действительно родился в результате их сношения. Хотя нет, была еще одна причина. Чтобы увидеть, насколько порочна моя мать. Я подсматривал, внушая себе, что не хотел бы иметь с этой женщиной ничего общего. Заставлял себя смотреть на это развратное, грязное, самое отвратительное в мире создание.

Наверное, Юноскэ стал таким, потому что мать украла у него отцовскую любовь, которой он так жаждал, подумала я, но вслух ничего не сказала. Беспокойно ерзая, Юноскэ закурил сигарету и посмотрел на меня. Его лицо больше не дергалось.

— Счастливый человек ты, Кёко. По тебе сразу видно, что ты девочка из хорошей семьи, воспитанная самым что ни на есть нормальным образом.

— Никакая я не девочка из хорошей семьи.

— Но у тебя хорошее воспитание.

— Да нет же! Что там хорошего! Дочь заурядного служащего…

— Вот это и есть то, что я называю хорошим воспитанием. И с этим нужно просто смириться.

В ответ я молча улыбнулась. Этой улыбкой я давала понять, что все равно не могу с ним согласиться, но, судя по всему, он так и не разгадал мое скрытое послание. Юноскэ мельком взглянул на часы:

— Ой, уже столько? — спохватился он. — Ая-то думал выпью кофе и сразу пойду. Заболтался я с тобой, Кёко.

— Ты домой?

— Нет. Мне надо в университетскую библиотеку, хочу кое-что проверить. А потом встречаюсь с Эмой.

— В Китаяме?

— Нет, в Китаяму мы не поедем. Там Ватару лежит.

— Ватару-сан? А что с ним?

— Вроде простыл. Ничего серьезного. Но если бы ты сходила его проведать, это было бы очень кстати. Парень, похоже, мается от скуки.

Едва справляясь с желанием тут же встать и выбежать из кафе, я сказала:

— Ладно, может и правда схожу.

Юноскэ кивнул, поднялся и надел пальто.

— Ну я пошел.

— Эме привет.

— Хорошо, передам.

На выходе из кафе Юноскэ разминулся с небольшой компанией студентов. Я с нарочитой медлительностью затянулась, аккуратно затушила сигарету в пепельнице и попросила поставить «Канон» Пахельбеля.

Как только я закрыла глаза, передо мной поплыли лица Ватару, Юноскэ и даже лица родителей Юноскэ, хоть я их никогда и не видела. Вдруг, в какое-то мгновение мое воображение превратило родителей Юноскэ в Ватару и Сэцуко. Они лежали на кровати со спинками из старой потемневшей меди и любили друг друга. А в замочную скважину за их глупой возней подсматривал Юноскэ. Увиденное нисколько не возбуждало его. Глаза Юноскэ были мертвы. Но он не уходил. А все смотрел и смотрел в замочную скважину, как два человека занимаются сексом.

Подойдя к чайному домику в Китаяма, я приблизилась к входному лазу и громко спросила:

— Можно?

— Входи! — донесся изнутри голос Ватару. — Это ты, Кёко?

Осторожно отведя в сторону дверь лаза, я взобралась на приступок и стала расшнуровывать ботинки. Отсыревшая обувь была холодна, как лед, и пальцы ног промерзли настолько, что ничего не чувствовали.

Снегопад усиливался. Снежные шапки, вырастающие на листьях бамбука, с шумом шлепались о землю. И каменный фонарь, и плетеная калитка, ведущая в главную усадьбу — все было покрыто снегом, так что с первого взгляда было невозможно определить, что есть что.

— Я слышала, ты простудился? Это правда? — спросила я, входя внутрь и закрывая за собой дверцу лаза. — Сегодня в «Мубансо» случайно встретила Юноскэ, и от него узнала.

Я вручила Ватару купленный мною сверток с мандаринами. Он с радостью принял его и сказал:

— А я как раз думал, как хорошо, если бы ты пришла, — Ватару пристально взглянул на меня. — Чего такой нос красный? Замерзла?

— Я красноносый северный олень.

Ватару усмехнулся и откинул старое одеяло, которое использовалось вместо накидки для котацу.

— Залезай.

Рядом с настольной лампой на маленьком столике-котацу обложкой кверху лежала книга Сэя Ито[37]«Портреты молодых поэтов». Бледный луч выхватывал из темноты лицо Ватару. Он выглядел не очень здоровым, но многодневная небритость придавала его облику какую-то особую мужественность, которую прежде мне замечать не доводилось. Немного стесняясь, я залезла под котацу и, чтобы скрыть свое смущение, дотронулась рукой до лба Ватару.

— У тебя жар.

— Несильный.

— Может быть, лучше лечь?

— Не беспокойся. Наоборот, при небольшой температуре я чувствую себя очень хорошо, будто летаю.

Тетка говорила мне, что от жара помогает отвар из грибов сиитакэ или лук с маринованной сливой, залитый кипятком, и я на полном серьезе собиралась приготовить что-нибудь из этого для Ватару, но в итоге так ничего и не сделала. Ну не тот я человек, чтобы самозабвенно посвящать себя уходу за больным, да, впрочем, и Ватару на это совершенно не рассчитывал. Все что я сделала — это вскипятила воду и развела нам обоим по чашке растворимого кофе.

Я уже не первый раз оставалась в чайном домике наедине с Ватару. Правда, до этого нам удавалось побыть вдвоем лишь весьма непродолжительное время. Обычно это происходило так: я приезжала в гости, мы с Ватару и Юноскэ слушали пластинки, и, пока то да сё, Юноскэ внезапно выходил из дома. Покуда я, не имея ни малейшего понятия о том, куда он направился, беспокойно поглядывала в сторону лаза, по прошествии тридцати-сорока минут, самое долгое через час, Юноскэ возвращался.