В то время, когда мы более всего нуждались друг в друге, когда нам следовало бы встречаться и встречаться бессчетное количество раз, мы с Рэйко до последнего расходились разными дорогами. Впрочем, это не означает, что я стала с недоверием относиться к самому понятию дружбы. Я любила Рэйко, и даже сейчас, хотя мы уже не встречались двадцать лет, я по-прежнему скучаю по ней и могу ярко представить себе ее лицо.

С тех пор, как я начала ходить на подготовительные курсы, почти все время, свободное от свиданий с Ватару, я стала тратить на учебу. Мне совершенно не претило посещать занятия с толпой таких же, как я, не сумевших никуда поступить выпускников, где мы все, как селедка в бочке, сидели плечом к плечу на жестких деревянных стульях, расставленных равнодушными рядами. На этих курсах я была всего лишь одной из многих, и никому не было до меня никакого дела — пропускала ли я занятия, опаздывала ли в класс или во время урока с отсутствующим видом думала о чем-то своем. Вокруг меня не было ни тех, с кем мне хотелось бы враждовать, ни тех, к кому бы я испытывала симпатию, ни тех, кто мог бы сказать что-то такое, над чем бы я потом долго размышляла. Я в полном одиночестве высиживала лекции, а когда они заканчивались, оставалась в пустой аудитории, чтобы позаниматься самостоятельно, затем шла в расположенную неподалеку кафешку, где брала себе порцию спагетти по-неаполитански, залитых ядовито-красным кетчупом, и снова возвращалась в аудиторию.

В одном классе со мной был знакомый парень, которого искалечили на демонстрации, поэтому он приходил на занятия обмотанный бинтами с костылем под мышкой, а еще одному парню в стычках у деревни Санридзука[40]выбили четыре передних зуба, и теперь его распухший фиолетовый рот был растянут в постоянной ухмылке. Иногда они подходили ко мне и говорили что-то вроде: «Привет, Нома-сан! Гляди-ка, а мы с тобой одного поля ягоды!» — но я предпочитала с ними не связываться.

Изредка… ну просто совсем-совсем редко… по пути с курсов я заглядывала в парк Котодай на фестивали антивоенных песен. А когда я видела колонны демонстрантов, меня насквозь пронзало какое-то необъяснимое возбуждение — хотелось тут же все бросить и нырнуть в эту толпу. Но в итоге я опять направлялась к письменному столу, чтобы продолжить зубрежку дат из японской истории и английских словосочетаний. Все мои цели были до тошноты ясны и понятны.

Я замечала, что, пытаясь отгородиться от мыслей о разных посторонних вещах, я все больше изолировала себя от эпохи, в которую жила. Хотя, даже если это так, ну и черт с ним! В конце концов не может же человек и день и ночь только и делать, что размышлять об окружающем его мире. Когда-то приходится погружаться в обыденность. Порой я представляла, как, погрузившись в эту самую обыденность, я мягко качаюсь на волнах, подобно утопленнику, и сама же посмеивалась над собственными фантазиями. Представлять себя утопленницей было на удивление приятно. Волны были бурными и порой холодными, но труп ведь ничего не ощущает. Он только ждет, когда его, фиолетового и распухшего, прибьет к какому-нибудь незнакомому берегу.

Большую часть времени в будние дни я проводила, передвигаясь между домом тетки и подготовительными курсами. При этом, насколько я помню, с Ватару мы тогда тоже встречались почти каждый день, но как мне удавалось выкраивать время для этих свиданий — ума не приложу. По всей видимости мы каким-то образом связывались и назначали встречи после окончания моих курсов в парке или в кафе, чтобы побыть вместе пусть даже непродолжительное время.

После того инцидента с Юноскэ я стала реже заходить в чайный домик в Китаяме, но, как правило, пару воскресений в месяц все же проводила там. В домике постоянно торчала Эма, поэтому нам с Ватару никогда не удавалось остаться наедине.

Когда мы хотели побыть вдвоем, то оставляли Эму и Юноскэ, а сами шли в маленькую почасовую гостиничку для влюбленных пар, расположенную в районе Какёин. Гостиничка была чистая, с миниатюрными уютными комнатками и очень тихая. Там мы проводили около двух часов во взаимных ласках и занятиях сексом.

Как же счастлива была я тогда! Пусть это время пролетело мимолетной вспышкой фейерверка, но никогда после «периода влюбленности в Ватару» я уже не чувствовала себя такой счастливой, потому что тогда мне казалось, что Ватару окончательно отдалился от Сэцуко и Юноскэ и теперь в его жизни есть только я.

Лежа на сыроватом матрасе в гостиничной комнате, Ватару задавал мне множество вопросов. Он начинал расспрашивать о моем детстве, о начальной школе, об отце и матери, о сестре… потом его вопросы становились более глубокими и конкретными, и в конце концов мы переходили на историю моей жизни в целом. Забыв о времени, я отвечала на каждый его вопрос. Мне было приятно, что меня кто-то о чем-то спрашивает. Неважно о чем. От одной лишь мысли, что взгляд Ватару сейчас обращен только на меня, по моему телу пробегала счастливая дрожь.

Много позже я не раз задумывалась, что на самом деле чувствовал тогда Ватару, обнимая меня, приставая ко мне с расспросами и предаваясь безудержному веселью? Как бы то ни было, вел он себя очень естественно и очень страстно. Даже если забыть, что я была всего лишь восемнадцатилетней девочкой, я все равно и вообразить не могла, что после того, как Ватару сжимал меня в объятьях, после того, как он снова и снова засыпал меня вопросами, желая узнать меня всю до мелочей, после того, как он целовал меня и счастливо улыбался, — что после всего этого, оставшись в одиночестве, он мучился душевной болью, не зная, что ему делать дальше, и до крови кусал себе губы.

Но только ли моя восемнадцатилетняя неопытность виновата в том, что я не могла ничего разглядеть? Думаю, дело не в этом. Если бы на моем месте была женщина, которая спала с тысячью разных мужчин и тысячу раз влюблялась, даже она, встречаясь с Ватару, вряд ли поняла бы, что это всего лишь умелый спектакль.

Несметное количество раз я говорила ему нелестные вещи о Юноскэ. Называла того странным и неискренним человеком, и просто мерзким вуайеристом. И даже говорила, что в Юноскэ есть что-то такое, из-за чего ему сложно доверять, и я не понимаю, почему Ватару считает его своим лучшим другом.

При этом Ватару старательно поддакивал, а иногда даже приводил в пример эпизоды, которые подтверждали мою критику. Один раз он признался, что Юноскэ определенно не из тех друзей, с которыми чувствуешь себя легко и свободно. Сейчас я понимаю, что скорее всего в эти моменты он тоже играл, но тогда я твердо верила, что на самом деле в глубине души Ватару недолюбливает Юноскэ, и поэтому столь охотно соглашается со всеми неприятными словами в его адрес. Его поведение льстило моему дурному самолюбию, и с каждым днем мои нападки на Юноскэ становились все более резкими.