утро. Там сон мешается с явью, там слышен шёпот Бездны, там страшные старые сказки становятся реальностью; от того колдуны, говорят, сходят с ума, и даже самая жуткая смерть становится избавлением.

Отпускать гостей стали только ближе к четырём часам утра, когда все разговоры смолкли, а в галерее столпились разномастные стулья, собранные по всем комнатам Холла. Автомобили приезжали один за другим; я обходила периметр, проверяя горгулий и легонько касаясь их чарами. Забывшись, я так и выскочила на улицу в платье, но ледяной февральский ветер быстро привёл меня в чувство.

Мы с Ёши уезжали почти последними, — я даже предложила ему не ждать меня, но он, видимо, продолжал выполнять инструкции и «излучать радость от женитьбы». В машине я тёрла глаза и отчаянно давила зевок, а потом плюнула на приличия, стянула с себя пыточные инструменты, которые люди по ошибке считают туфлями, откинулась на сидении и задремала.

xxvii

Спала я крепко: ничем другим нельзя объяснить то, что я сползла головой Ёши на плечо и грела руки в полах его траурных халатов. И проснулась — рывком, который мгновенно отозвался в теле тошнотой.

— Извините, — подчёркнуто нейтральным тоном сказал муж, — я не смогу вас донести.

Я вспыхнула, отстранилась и принялась запихивать уставшие ноги обратно в туфли.

От ворот так и шли: прямой, как палка, Ёши с заложенными за спину руками, и я — встрёпанная и зябко кутающаяся в старое пальто. Дорожки были вычищены, и холод не добирался до ног через подошву туфель, зато лодыжки и икры мгновенно покрылись мурашками.

Не знаю, когда уехала с праздника бабушка, но дом давно спал, и только горгульи постепенно собирались у крыльца на заднем дворе. Я толкнула дверь, вывалилась из туфель, взяла по одной в руку и так и пошлёпала наверх, разрезая воздух перед собой каблуками.

В душе мне стало немного легче — от холодной воды сознание прояснилось, и я даже успела отставить жидкое мыло раньше, чем вылила его на голову вместо шампуня. Я тёрла кожу жёстким полотенцем, а в голове крутилось вялое: когда я успела стать такой старой? Ведь ещё года четыре назад бессонная ночь совершенно не была для меня причиной быть такой разбитой…

В общем, на крыльцо я выползла не в самом лучшем расположении духа. Кровь разбилась тягучими каплями, мелькнули металлом серые стрелы горгульих тел, мясная стружка рассыпалась по грязному снегу, — а я закрыла порез на ладони чарами и наконец-то закурила.

— Все лёгкие себе скуришь, — ворчал дедушка, прицокивая языком. — В музее естественных наук выставлены заспиртованные лёгкие, и тебе следовало бы…

По правде говоря, я была в музее естественных наук, и те лёгкие видела: одно, розовое и пышное, было подписано как «здоровое», а другое было лёгкое курильщика, сморщенное и пропитанное смолой. Как по мне, это была дурная агитка: совершенно очевидно, что бывшие владельцы обоих лёгких были давно и безвозвратно мёртвыми, а если так — то какая, право слово, разница?..

Я начала курить лет в шестнадцать. Тогда это был способ прочищать голову, удерживать концентрацию и не засыпать в мастерской: я делала под руководством Урсулы кошмарно сложный и чудовищно срочный заказ для Волчьего Совета, и к четвёртому дню у меня болели уши от звуков сварки и тонкого звона, с которым рвались дурно сплетённые чары. Была зима, и, когда держать лицо становилось совсем невыносимо, я выходила на улицу, в мрачный сонный сад, умывалась снегом и подолгу смотрела в пустоту.

Тогда выяснилось, что никотин здорово освежает мозги. Сперва я скуривала по одной сигарете за вечер, когда заклинания совсем переставали получаться. Потом одна сигарета превратилась в две, а две — в полпачки.

Керенберга страшно ругалась и грозилась выпороть, но обошлось только криком, тяжёлым подзатыльником и наказом купить приличный табак. Я перешла на самокрутки, перепробовала весь ассортимент алхимического магазина и курила теперь по большей части табак «мужской», без ароматизаторов, подкопчённый на вкус, средней крепости; иногда, под настроение, я брала смеси с кофе. В скручивании сигареты мне даже казалась какая-то магия, вроде старых чар: в том, чтобы отмерить нужное количество табака на глаз, и в том, чтобы скрутить ровно и гладко.

А бабушка — поругалась и перестала.

Я затушила бычок о металлический наруч. Горгульи смотрели на меня с ожиданием, и во многих из них я видела тревожно дрожащие, ненаполненные чары, — пришлось, вздохнув, разрезать руку ещё раз, глубже и дольше, и подождать, пока кровь соберётся в ладони-лодочке мрачной вязкой лужей.

— Шли бы вы спать, Пенелопа.

Я дёрнулась и рассыпала капли, за что немедленно получила по ногам тяжёлым боком и едва не упала в снег.

— Не нужно ко мне подкрадываться.

— Упаси Тьма. Вам помочь?

Я дёрнула плечами, тряхнула пальцами, заклинанием залечила порез, вытерла руки снегом, — и только тогда обернулась к мужу.

Ёши стоял на крыльце в голубом халате с большим капюшоном. Он был возмутительно бодр, а в руках держал большую чашку, от которой поднимался дымок.

— Будете? — он любезно отсалютовал мне кружкой.

— Что это?

— Грог.

— Грог?

— Грог на роме и коньяке, с лимонным соком и мёдом. Вы знали, что у вас на кухне нет бадьяна?

Я пожала плечами. Я не была уверена, что правильно помню, что такое бадьян.

— Так вы будете?

— Я не пью из чужой посуды. Из соображений гигиены.

Ёши на мгновение нахмурился, потом кивнул и отпил из кружки. Судя по блаженному лицу, я многое потеряла, отказавшись от этого его грога, — но, по правде сказать, я не была уверена, что меня не стошнит этим же грогом прямо в окровавленный снег.

— Что вы здесь делаете? И как давно вы стали пить коньяк по утрам?

Ёши улыбнулся и отпил ещё. Ну, конечно. Я отвернулась и швырнула горгульям несколько жменей мясной стружки подряд; Малышка завалилась на спину и сладко подёргивала лапой, а Летун пытался выкопать из-под неё еду, смешно подскакивая на трёхпалых тонких лапах.

Ёши молчал и, кажется, наслаждался видами. Он был невозможно чужим и вместе с тем почти казался человеком; я поковыряла носком снег, устало прикрыла глаза и всё-таки сказала:

— Давайте прямо. Чем я так вам не угодила?

— Простите?

— Чем я вам не угодила, господин Ёши? Я ваша жена, в конце концов. Имею я право знать?

— Не понимаю, о чём вы, Пенелопа.

— Вы не желаете со мной разговаривать. Не интересуетесь делами Рода. Не пытаетесь наладить… хоть что-нибудь. Что вам не так? У вас аллергия на горгулий? Вас оскорбляет