— Хоть бы никто не вошел, — попросила Марья.

— Не войдет, — сказала Лушка. Усмехнулась: — Оказывается, на эту азбуку я согласна.

Ложка что-то растянуто произнесла. Лушка повернулась к Марье:

— Это — ты?

— Я? С ума сошла… Я же не могу!

Лушка сглотнула — сухое прошлось в горле по сухому.

— И не я… — шершаво сказала она, поворачиваясь к тумбочке.

Ложка быстро пробрякала.

— Нет… — пробормотала Марья. — Нет…

Лушка мотнула головой:

— Есть. Есть это. Совсем рядом.

— Да это оттуда! — воскликнула Марья. — Это там сказали — нет…

Лушка стремительно развернулась к тумбочке:

— Ты — есть?

Ложка шевельнулась чуть-чуть.

— Ты кто? — крикнула Лушка шепотом. Ложка замерла, не отвечая.

За окном обрушилась сосулька. Засипело и забулькало в кране — кран полоскал горло воздухом. Под ногами вздохнул, выпрямляясь, затоптанный линолеум.

— Я знаю, — сказала вдруг Марья. — Я знаю.

Палата погрузилась в плотную тишину. Тишина ждала обозначения. Лушке показалось, что она тоже знает, но это знание какое-то другое, совсем не словесное, не ученическое, из опыта Лушкиной жизни не следующее, непредусмотренное и неокончательное, в нем можно и усомниться, оно сомнения учтет и отступит, а то и вовсе больше тебя не потревожит. И Лушка сомневаться не стала, а вслушалась, от этого вокруг стало еще ближе, словно предлагалось увеличиться сразу во все стороны.

Марья смотрела в весеннюю серость за окном, в которой ныряла под напором ветра беспризорная ветка с засохшим плодом.

— Мы — капли воды в тумане, — проговорила Марья. — Дички на лесной яблоне. Семена, прорастающие в почве. Или рыбы в океане, не разумеющие значения воды. — Марья взглянула на Лушку, чтобы проверить, как ее слушают. Слушали нормально, и Марья продолжила примерку мира к человеку: — Мы — зародыши в лоне матери. Природа беременна нами. Беременность сроком в миллиард лет. Что-то терпеливо ждет нашего рождения. Рыба должна понять, что ее образует вода, что она жива — через воду. В нашу дверь стучится то, что нас образовало. Оно говорит: пора!

— Куда — пора? — придирчиво спросила Лушка.

— Это — следующий вопрос. Может, для ответа на него потребуется следующий миллиард лет. А кто-то найдет его завтра.

Лушка неодобрительно взглянула на логику.

— А кто поверит, что кто-то нашел? — проговорила она без всякого энтузиазма.

— А зачем — верить? — возразила Марья. — Вера уже ни к чему… Она уже не спасает, а только отодвигает ответ в неопределенное будущее. Вера — общее, ответ — исключительно твой. Возможно, человек существует ради какого-то единственного мига, который оправдывает его приход. Который перекрывает все расходы на его автономию. Ради мига, которого мы сами, быть может, не оценим и даже не заметим.

— Выходит, опять слепые? — не обрадовалась Лушка.

— А это свойство зрения — не видеть, — ответила Марья. — Не видеть ничего, кроме того, что видишь. Может быть, это защита — что-то, может быть, заботится о том, чтобы мы не разрушили себя непосильным озарением.

— Мы очень нужны, что ли? — В голосе ирония, чтобы Марья не подумала, что Лушка полная идиотка. Но Марья не прячет мнения. Марья говорит:

— В нас вложен слишком большой капитал, чтобы можно было думать иначе.

— А зачем?

— Если бы для нас с тобой был один и тот же ответ, нам не имело бы смысла быть Марьей и Лушкой. Каждый отвечает собой, ответ не должен быть однолинеен. Он интегрален, более чем интегрален. На этот вопрос мы ответим своей жизнью.

Лушка нахмурилась. Она не любила непонятных слов.

— Чтобы ты объявила это, необязательно колотить ложкой о кружку, — заявила она.

Марья пожала плечами:

— С тобой говорили на твоем языке.

— А с тобой?

— Со мной? А со мной — вот я, черные волосы, спорткостюм и полосатые носки… И во мне — в этой мне — образуется мысль: я замедленная форма вечной жизни. Или: моя жизнь есть мой ответ на не мною заданный вопрос. Мысли, умещающиеся в границах тела, — откуда, как? Я в этом каким-то образом участвую, да, но я только форма, только сосуд, принимающий божественную влагу — единую, недифференцированную, не расчлененную на понятия, но моим ничтожным усилием она превращается в смысл, в формулу, в сознание… Для меня это чудо. Наверное, это единственное чудо для меня. Оттуда с каждым говорят через чудо. Между моим телом и моей мыслью разница больше, чем между телом и этой железной кроватью, на которой оно устроилось. Для меня проще твоя брякающая ложка, чем беспредельность сознания в предельном объеме. Единое прикасается ко мне мыслью — это и есть язык, который мне понятен.

— Если все это на самом деле… — Лушка почувствовала обжигающую влагу на глазах, веки горели, и жарко было волосам на голове. Лушку приподымал незнакомый восторг и жажда немедленного дела. — Если всё как ты говоришь… Тогда надо жить совсем не так. Тогда мы живем не так!

— А в чем проблема? — Отсутствующие брови удивлены. — Живи так!

Лушка отвернулась. Поделом. Не воспаряй.

Взгляд невольно остановился на зачуханной алюминиевой ложке, исполнявшей роль Лушкиного чуда. Лушка почувствовала себя дикарем, любующимся стеклянными бусами. Марья по сравнению с ней королева, владеющая богатством, которое не способно уменьшаться, а только увеличивается.

Бедная ложка, вылизанная после каши…

Лушка ощутила напряжение, распиравшее черенок. Напряжение нарастало, будто в городе остался, скажем, единственный трамвай, и все, кто собирался ехать, втискивались в него, и было уже не пошевелиться, но входили все новые и уплотняли еще, а впереди ожидали сотни остановок. Напряжение исчерпало меру и перешло в движение. Ложка сообщила что-то на пределе восприятия, будто проехал грузовик, ударяя в землю бензиновым сердцем, а земля перевела грубое биение на более тонкий язык, способный вызвать неслышное уже эхо.

— Что-то получилось опять? — спросила Лушка, ожидая. — На этой твоей азбуке — сказали? — Марья покачала головой. — Нет? — огорчилась Лушка, бледнея.

— Не так. Нужно наоборот, — терпеливо объясняла Марья. — Не дыхание мира переводить на азбуку примитива, а перевести себя в понимание. Мне кажется, человек и есть тот язык, которым говорит вселенная.

— Теперь уж мне точно не понять, — призналась Лушка. — Ты всё запутала.

Марья улыбнулась. Марья не согласилась:

— Знаешь, как мы английский начинали изучать? Пришла учительница в класс и стала читать Шекспира. Без перевода. Она весь урок читала, а мы весь урок слушали. И только на следующий день начали с алфавита. На следующий день…