Как бы то ни было, появление в Комитете его высочества было невыгодным для меня предзнаменованием. Министр финансов Рейтерн, на которого я мог рассчитывать более, чем на других, не приехал в заседание, а прислал за себя Гирса. Также и представителями министерств внутренних дел и юстиции явились в заседание товарищи министров – князь Лобанов-Ростовский и Эссен. Напротив, Абаза приехал, несмотря на болезнь.

Перед открытием заседания я заявил коллегам, что постараюсь воздержаться от всякого участия в прениях и ограничиться представлением Комитету тех объяснений или справок, какие могут понадобиться. Граф Толстой, к удивлению моему, заявил то же самое в начале заседания. Комитет как будто готовился к сражению. Первым начал говорить Грейг как председатель комиссии, на которую было возложено предварительное разъяснение обстоятельств спорного дела; он являлся в качестве следователя, которого голос имел особенное значение; он один из всего Комитета изучил дело, выслушав в течение почти целого года бесконечные толки, показания и справки обеих сторон. Можно было думать, что он будет клонить на сторону графа Толстого, давнишнего своего приятеля и товарища по морскому министерству. Каково же было общее удивление [и, не скрою, мое удовольствие], когда Грейг начал положительно вести речь в пользу оставления Академии в военном ведомстве.

Длинная и дельная речь такого компетентного судьи дала вопросу решительный оборот; прочие члены Комитета – Валуев, Абаза, даже князь Сергей Николаевич Урусов – заговорили в том же смысле; даже сам граф Толстой и союзник его – представитель Министерства внутренних дел князь Лобанов-Ростовский – сделались уступчивыми и, казалось, готовы уже были отступиться от своего домогательства, как напоследок поднял голос великий князь Константин Николаевич в смысле диаметрально противоположном всему, что говорилось до него.

Тогда и Грейг, и я были вынуждены выйти из нашей сдержанной роли. Грейг выказал при этом много достоинства, вступив в живое, даже несколько резкое препирательство с великим князем, несмотря на свои близкие с ним отношения. Тем не менее граф Толстой и князь Лобанов-Ростовский снова оперились и заявили, что не видят причины отказываться от своего прежнего мнения. Председатель пустил вопрос на голоса; на сторону графа Толстого и князя Лобанова-Ростовского стали только трое: великий князь, адмирал Лесовский (тут же откровенно объявивший, что считает себя обязанным подать голос заодно со своим начальством) и Эссен; на моей же стороне оказались все прочие 20 голосов. Такой результат был для меня совершенно неожидан.

После заседания многие из коллег подходили ко мне с выражением своего удовольствия. Подошел и великий князь с вопросом, не сержусь ли я на него. «Сердиться не смею, – отвечал я, – но удивляюсь». «Почему же? Разве я мог говорить противно моему убеждению?» – «Этого никто не может требовать; но для чего нужно было вашему высочеству внести в это дело ваши убеждения?

Вы знали, что это вопрос личный для меня; приехав нарочно, чтобы подать голос против меня, вы, может быть, способствовали моему удалению из министерства…»

Великий князь начал уверять меня в своем ко мне расположении и убеждал, чтобы я не связывал дела Академии с вопросом личным. Прощаясь со мной, великий князь сказал: «Надеюсь, мы будем еще многие годы идти вместе, рука в руку». На это я ответил, что теперь решение уже зависит не от нас.

Таким образом, сегодняшнее заседание прошло гораздо благоприятнее для меня, чем я мог ожидать; я доволен уже тем, что дело не было отложено; теперь буду с бóльшим спокойствием ожидать из-за границы окончательного решения. Утвердит государь заключение большинства – в таком случае вся история с Академией скоро будет забыта, как лихорадочный бред; утвердит мнение меньшинства – я перестаю быть министром и с удовольствием избавлюсь от всех забот и треволнений, не дававших мне в продолжение стольких лет ни отдыха ни покоя. Настоящее время самое удобное для меня в этом отношении: высочайшая резолюция будет получена в отсутствие мое из Петербурга; узнав о ней, я могу просто донести о своей болезни и просить увольнение за границу. В этих видах, готовясь к отъезду, привожу свои дела в такой порядок, чтобы оставляемыми в петербургской квартире бумагами и вещами можно было в случае надобности распорядиться заочно.

22 мая. Четверг. Происходившее во вторник заседание Комитета министров, со всеми его перипетиями, не оставило по себе следов на состоянии моего здоровья; на другой же день, то есть вчера, я чувствовал себя настолько удовлетворительно, что ездил прощаться с близкими своими знакомыми, а сегодня в Царское Село – откланяться находящимся там членам царского семейства. По возвращении в Петербург заехал к великому князю Николаю Николаевичу, а потом на Каменный остров к герцогу Георгу Мекленбург-Стрелицкому. Через час отправляюсь на Николаевскую железную дорогу.

24 мая. Суббота. Пароход на Волге. Вчера, в пятницу, в Москве провел я всё утро в военных гимназиях и Юнкерском училище; потом сделал несколько визитов, заехал к своей невестке Марии Аггеевне Милютиной, отобедал запросто у генерала Гильденштуббе и в 8 часов вечера был уже на станции Ярославской железной дороги.

Сегодня в седьмом часу утра прибыл в Ярославль, остановился в военной прогимназии у директора ее, полковника Боголюбова. До двух часов осматривал это заведение, потом нанес визиты архиерею, губернатору (адмиралу Унковскому) и городскому голове (Шубину) и, наконец, осмотрел казармы. Ни в одном городе квартирующие войска не имеют такого удовлетворительного помещения.

В 8½ часов вечера я был уже на пароходе общества «Самолет» и отчалил от ярославской пристани «вниз по матушке по Волге».

Еду я с адъютантом моим полковником Араповым и поручиком фельдъегерского корпуса Даниловым. В Нижнем должен присоединиться еще инженер-полковник Покотилов, командированный от Главного управления военно-учебных заведений для объяснения мне некоторых вопросов по строительной части.

5 июня. Четверг. Станция Лозовая. В ожидании отхода железнодорожного поезда пользуюсь продолжительной остановкой на станции, чтобы внести в свой дневник отчет за целых двенадцать дней путешествия.

Плавание мое по Волге совершилось вполне удачно и быстрее, чем я рассчитывал. 26 мая (понедельник) рано утром прибыв в Нижний, отправился прямо в военную гимназию, где директор, генерал-майор Носович, приготовил мне пристанище. Это одна из лучших военных гимназий; я любовался превосходными отношениями, установившимися между воспитанниками и директором: это почти отношения детей к отцу. В течение дня я успел осмотреть город, помещения войск, лазареты, офицерское собрание, нанести визиты вице-губернатору барону Фредрихсу (за отсутствием губернатора), городскому голове (Губину) и начальнику дивизии генерал-лейтенанту Ганецкому; затем выдержал парадный обед, данный в мою честь городским обществом. Тут, разумеется, не обошлось без тостов и спичей. Городской голова выказал при этом много такта, взяв темой своей речи Сибирскую железную дорогу: вопрос этот, конечно, давал мне в глазах нижегородского купечества гораздо более права на его сочувствие, чем новый закон о воинской повинности, с которой Губин начал было свой спич. Вечер провел в среде воспитанников военной гимназии, которые угощали меня пением и музыкой.