Отец никак не реагировал на его возню. Он смотрел перед собой и вел машину спокойно и уверенно. Поля белели тонким слоем снега, но на дороге он еще не держался: асфальт был чист.

Потом показали кабину фуры, идущей впереди. Ее вел мужчина средних лет, обычный, ничем не примечательный. Он держал руки на руле, поглядывал по сторонам и кивал головой под музыку из магнитолы. В зеркало заднего вида он видел «опель»: машина потихоньку сокращала расстояние.

Потом показали почему-то потрепанную «ниву». Виктор никак не мог взять в толк, к чему она. Рядом с фурой и «опелем» ее видно не было, но двигалась она вроде бы в том же направлении. Правда, чересчур быстро — насколько можно было судить по видео. Водитель «нивы» Виктору совершенно не понравился. Это был молодой человек лет двадцати или чуть более того. Он был без шапки, в дубленке нараспашку. Из широких рукавов торчали две узкие, хлипкие ладони. Взгляд у водителя был странный.

Фура шла спокойно. «Опель» еще больше приблизился к ней.

И тут на горизонте показалась «нива». Она двигалась навстречу — не в том же направлении, а навстречу — и Виктор запоздало понял, что это фокусы с камерой; и что этот странный взгляд, и быстрая езда, и направление движения могут означать только одно: столкновение лоб в лоб.

Водитель «нивы» почесал ладонью глаза, потряс головой, улыбнулся и прибавил скорость.

А что случилось дальше, сказать было трудно: то ли парень сам вдруг крутанул руль влево, то ли колесо попало в колею, выдавленную жарким летом в расплавленном асфальте большегрузами, — но «нива» вылетела на встречку.

Парень с испугом глядел на махину фуры, которая двигалась прямо на него, и его нога все глубже вдавливала педаль газа.

Водитель фуры переменился в лице. Закусив губу, он стал выкручивать руль, чтобы избежать столкновения. Голова его ритмично покачивалась: то ли все еще в такт музыке, то ли от напряжения.

Отец увидел, как прямо перед ним поперек дороги разворачивается бледно-красный кузов с желтой полосой по периметру. Он отреагировал быстро и тоже стал тормозить, выкручивая руль влево, чтобы обойти фуру по встречке, у него из-под локтя раздался высокий поросячий визг толстяка. Тот выпрямился на сиденье и даже выгнулся назад, упираясь ногами в пол, словно хотел убежать подальше от красного кузова.

Отец не успел. Они были слишком близко к фуре, чтобы успеть что-то сделать. «Опель» втянуло под днище, и жесткий, ребристый край подцепил крышу машины, словно консервный нож — крышку жестяной банки.

Заскрежетал металл, потом раздался глухой удар — это «нива» врезалась в фуру с другой стороны.

Желтовато-красная смесь крови и мозга стекала по грязному, замерзшему желто-красному боку фуры.

Камера нырнула под днище. Трупы сидели там, горделиво расправив плечи, зажатые тисками искореженного металла. Больше всего они были похожи на футуристические манекены: торсы, плечи, намек на подбородок, а выше — непонятные окровавленные обмылки. Клюквенного цвета мыло, застывшее как попало, словно мастер не нашел для него подходящей формы.

4

Саша стояла на берегу реки. Прятала замерзшие руки в карманы, шмыгала носом и втягивала голову в плечи.

Ветер от воды дул холодный, обжигающий.

Из ветра соткался Слава.

«Как Чеширский Кот», — подумала Саша, изображая неудовольствие, хотя на самом деле ждала его.

— И что мне теперь делать? — спросила она.

Саша делала вид, что разговаривает сама с собой: ничего не объясняла, почти не повышала голоса и смотрела не на Славу, а на заметенный снегом ледок, который местами был совсем еще тонким и потому темно-сизым.

Слава улыбнулся: реке, снегу, белесому небу и ветру, который был маслянистым, густым и почти видимым.

— «Куда мне идти?» — «А это зависит от того, куда ты хочешь попасть», — процитировал он и повернулся взглянуть на Сашу.

— Глупости. — Она пожала плечами и подумала, что это Кэрролл. А значит, Слава мог слышать ее мысли. Полина оказалась права: это было неприятно. Сердце замирало от страха, что сейчас он взглянет еще раз и увидит, что она почти уже влюбилась в него. В эту улыбку и в манеру странно разговаривать и держаться непохоже на всех остальных.

— Почему же глупости? — спросил Слава.

— Потому что Кэрролл — это абсурд. — Саша пряталась за показным раздражением и старалась показаться умной. Соответствовать. — Взрослые думают, это абсолютно логично: реши, куда хочешь идти, и иди туда. И только когда я была ребенком, я абсолютно ясно понимала, что это абсурд. Потому что ребенок просто хочет, чтобы ему сказали, куда идти. И взрослый на самом деле хочет того же, только признаться в этом ему неловко…

Саша замолчала. Снова подставила лицо ветру. Прислушалась, стараясь угадать, что он сейчас сделает. Больше всего ей хотелось, чтобы он подошел к ней очень близко.

— А ты сейчас какая? — спросил Слава. — Ребенок или взрослая? Большая или маленькая?

Саша открыла рот, чтобы ответить, но оказалось, она не знает, что отвечать. Она была маленькой, потому что хотела, чтобы ей сказали, куда идти. И она была взрослой, потому что хотела, чтобы Слава любил ее.

— Взрослый ребенок? — Его глаза смеялись.

— Не-а, — Саша помотала головой и робко улыбнулась, — маленькая взрослая.

— И колокольчик в твоих волосах звучит соль-диезом… — шепнул он и слегка наклонился.

— Прекрати подслушивать у меня в голове, — шепнула она в ответ и тихо засмеялась.

— И колокольчик в твоих волосах…

— Да, это моя любимая песня, — ответила она, потому что стоять и смотреть, как приближается его лицо, было совершенно невыносимо. И потянулась к Славе, закрыв глаза.

Ветер стих сначала, а потом больно полоснул по губам.

Слава стоял чуть поодаль: яркая черная фигура, словно промоина в ледяном декабрьском дне.

— Я никого не целую, — сказал он, прежде чем Саша успела спросить. — Потому что для людей поцелуй слишком много значит. А для меня значим каждый человек.

Слава немного помолчал.

— Разве можно сказать человеку «люблю» раз и навсегда? — продолжил он. — Разве можно утверждать такие вещи? А если чувства пройдут? Станут истираться, истираться и испарятся вовсе? Тогда данное слово превращается в чудовищную ложь. А я не хочу, никому не хочу делать больно.

Сашино лицо, казалось, зажило собственной жизнью. Брови помимо ее воли сошлись к переносице, и на лбу залегла мученическая складка. Лоб заболел, но складку невозможно было победить. Мышцы не слушались. Крохотные мышцы на лбу не подчинялись ей. Ей, кажется, ничего больше не подчинялось: ни воображаемый батик, ни Славины чувства, ни даже собственное лицо.

— Нет, я, конечно, не буддистский монах, — Слава заходил вперед и назад, взволнованно размахивая руками, — я не беру метелочку и не сметаю с пути букашек, чтобы не раздавить невзначай, но… Но я стараюсь. И думаю, это немало.