же надо будет поинтересоваться о новом пополнении».

— Хто их знает, товарищ начальник лагеря, — с неуверенностью ответил ездовой. — Волоком к саням ташшили, идтить самим у них силов не осталось.

— Может, прикидываются, чтоб отлежаться в бараке? — попытал Кожевников ездового, буравя рязанское лицо острым взглядом.

— Дык, по требованию Абрека загружали, с него и спрос чинить, ежели што…

— А ну, дай посмотрю, что за фрукты везёшь? — Кожевников спрыгнул с коня, передал поводья солдату, подошёл вплотную к саням.

Заключённые лежали на спине, устремив неподвижный взор в небо. Один из них с трудом повернул голову в его сторону, и вымученно, но, как показалось Кожевникову, с ноткой нескрываемой радости, вдруг произнёс:

— Вот уж не ожидал, гражданин начальник, что Всевышний ниспошлёт мне ещё одну встречу с тобой.

Голос заключённого угас, он умолк и тяжело задышал, будто выполнил тяжёлую работу, после которой требовалась срочная передышка. И хотя этот голос был слабым и хриплым, Кожевников безошибочно определил, кому он принадлежит. Брови начальника лагеря от удивления взлетели вверх, кожа на скулах натянулась до предела.

— По глазам вижу: узнал, — глухо проговорил заключённый с каким-то внутренним воодушевлением. — Значит, запал я тебе в душу со своими проповедями, значит, терзается она сомнениями.

Глядя на безжизненное тело в санях, Кожевников не сразу нашёлся, что ответить. Он стоял и молчал с полминуты под этим ожившим вдруг дерзким взглядом, выражающим независимость и превосходство над ним даже сейчас, находясь одной ногой в могиле. Наконец, произнёс задумчиво:

— Да-а, не зря говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком даже у чёрта на куличках способен столкнуться нос к носу. Вот и мы с тобой, Марк Сидорович, свиделись в очередной раз.

— Можешь возрадоваться, Афанасий Никифорович, — усмехнулся Мироненко. — Это последняя наша встреча. Ты добился своей цели.

— Какой цели?

— Неужели запамятовал?

— Да разве упомнишь всего? — небрежно ответил Кожевников, пытаясь припомнить все свои слова, обронённые им на допросе Мироненко в тридцать седьмом году, однако они не всплыли в его памяти.

— Ты обещал сгноить меня в лагерях, ещё во время раскулачивания, — насмешливо проговорил Марк, — через десять с половиной лет это у тебя получилось.

— Что-то не припомню я таких слов, — морщась, как от зубной боли, пробурчал Кожевников, открещиваясь от обвинения. Потом, будто оправдываясь, добавил:

— Ты сам себя наказал, Марк Мироненко. Всё могло сложиться иначе, если бы…

— Если бы что?

— Если бы ты не противился завоеваниям революции, — как-то неуверенно закончил свою мысль Кожевников.

— Революция принесла жестокость и насилие, разве мог я принять такие завоевания? — Марк нашёл в себе силы и приподнял голову. — Я был бы рад принять любые преобразования большевиков, в которых свобода, равенство и справедливость стояли бы у власти на первом месте.

Ездовой стоял поодаль, удерживая за поводья нервного коня, и с удивлением слушал разговор доходяги с начальником лагеря. Он никак не мог понять, почему всесильный «кум» уделяет столько внимания одному из доходяг.

«Неужели родственником приходится начальнику лагеря? — подумал солдат. — Или знакомого случайно встретил?»

Его чрезмерное любопытство не ускользнуло от опытного глаза Кожевникова. Он тут же прикрикнул на него:

— Не видишь, что ли, конь разволновался?! Отведи подальше от кобылы! Вон к тому дереву!

Ездовой с недоумением посмотрел сначала на коня, потом на мирно стоящую кобылу. Не посмев ослушаться начальника лагеря, потянул за уздцы хозяйского жеребца в сторону, отвёл к дереву метрах в двадцати.

— Скажи, Марк Сидорович, ты по-прежнему веришь в существование Бога? — понизив голос, спросил Кожевников, будто стыдясь ездового за свой крамольный вопрос.

— Моя душа туманом не окуталась, чтобы отречься от Господа. Вера в него здесь только укрепилась.

— Тогда чего же он не уберёг тебя от погибели? — ухмыльнулся Кожевников. — Не дошли молитвы до него? Будь я на твоём месте — давно бы уже выматерил этого бога-призрака и забыл о нём навсегда. Зачем поклоняться ему, если он не помог тебе ни разу в жизни?

— Господь воспитывает душу человека, не ограждая его от зла. Я благодарен ему за избавление от дальнейших мучений, но тебе этого не понять, Афанасий Никифорович.

— Это почему же мне не понять?

— Потому что ты находишься на другом уровне бытия. Цель твоей жизни — злоба и коварство. Ты ведь, по сути своей, и не человек вовсе.

— Хм-м, а кто же я по-твоему? — нервно рассмеялся Кожевников.

— Отрыжка дьявола. Ты весь покрылся слоем грехов, как старое корыто ржавчиной. Соскребай, не соскребай этот вредоносный слой — первозданного вида не достичь. Его остаётся только сдать в утиль, чтобы извлечь хоть какую-то пользу. И твою душу уже не спасти — слишком поздно, испоганена она ненавистью к инакомыслящим.

— Вот даже как! — в глазах начальника лагеря на секунду вспыхнула ярость, но тут же угасла. Если бы он услышал эти слова от человека полного сил и энергии, он не смог бы сдержать себя, избил бы его в кровь, придя в исступление от дерзкого высказывания. Сейчас же Кожевников поймал себя на мысли, что не способен ударить это беспомощное тело. Не было той злости и ненависти, которую он испытывал ко всякому, кто посмел его оскорбить. Напротив, появилось странное и неожиданное желание выслушать Мироненко до конца, не взирая на нелестные эпитеты в свой адрес.

— Ну-ну, продолжай, очень уж любопытно услышать последние слова библейского мудреца перед своей кончиной, — проговорил он со злой усмешкой. — У тебя, наверно, много слов припасено за щекой для меня. Что ж, выплюнь их, коли случай представился, облегчи душу.

— Мне больше нечего тебе сказать, Афанасий Никифорович, — вяло произнёс Мироненко. — Да и к чему ворошить прошлое? Но вот один вопрос я бы, всё-таки, задал тебе напоследок.

— Валяй, слушаю.

— За какие грехи ты угодил сюда? Опять палку перегнул на службе? Чрезмерное рвение проявил? Или на этот раз от фронта сбежал?

— Отправки на фронт я не боюсь, и трусом себя не считаю! — негодуя, отрезал Кожевников. — Понадобится Родине — и рядовым на передовую пойду!

— А сейчас, надо полагать, такой необходимости ещё не настало? — подковырнул Мироненко. — Контролировать каторжный труд врагов народа пока намного важнее, чем бить фашистов, верно?

— Ты, Марк Сидорович, не брызгай на меня ядовитой желчью, не пытайся усовестить. Напрасно стараешься. Я свой долг перед Родиной исполняю так, как требует того обстановка. Приказано мне построить железную дорогу — построю, чего бы это не стоило. Война закончится не сегодня, успею и дорогу построить, и фашистов поколотить. Моя совесть чиста перед партией.

— Перед партией-то чиста. А перед теми невинными жертвами, которые прошли через твоё страшное сито и уже умерли,