Я пропустил несколько строчек.

«…Так зачем же приехал Врангель и что он хочет? Впрочем, о Врангеле говорить трудно, — он утвердил орден Св. Николая-чудотворца… Приехать с ультиматумом о заключении мира и взяться за продолжение войны!.. Бросать людей, потерявших идею!.. Куда?.. На гибель?.. С чем он уедет?..»

Я вновь перескочил через несколько строчек.

«…И недавний десант дроздов под Хорлами, десант, о котором мы, офицеры того же полка, не можем решить, блестящая ли это удача или полное поражение. А зима…»

Дальше я разобрать не мог. Потом буквы вновь выровнялись.

«Да, так идут наши дни!..

Что делается за фронтом — я не знаю…

Чем живут наши враги и чем они держатся — я не знаю…

Я не знаю и того — только ли они мне теперь враги?..

Я люблю человека и жизнь, и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь и человека, я назвал их врагами. Моя ли это вина?

В ту ночь был белый ледоход,

Разлив осенних вод.

Я думал: вот река идет.

И я пошел вперед.

А теперь?..

Токарь Баранов говорит: перемелется, мука будет! — так нужно для нового хлеба. Токарь Баранов не видит звездочек, чернильным карандашом нарисованных у меня на погонах, и говорит со мною по душе. Но я говорить с ним по душе не могу. Я эти звездочки вижу!.. Токарь, может быть, и прав, но ведь если б зерно имело мозг, разум и волю и если б оно знало даже, что молоть его будут для нового хлеба, оно все равно добровольно бы под жернова не ложилось!..

Впрочем, мысли токаря не мои мысли!.. Своих у меня сейчас нет… Я и пишу в надежде отыскать их, — так, случайно наткнуться… Мне очень страшно тыкаться мордой в пустоту… А победили меня свои же, и уже в первом бою, под Богодуховом…

Но и побежденный хочет жить и дышать…

Господи, как трудно быть подстриженным под погоны!..

Я не могу уйти — меня расстреляют. Я не могу не стрелять — меня пристрелят.

Я не могу…» Дальше было зачеркнуто. «…Но я могу зажмурить глаза… Пусть несут меня события. Я верю, что неперемолотое для нового хлеба зерно тоже не пропадает. Упав во вновь перепаханную землю, оно даст ростки. Кто перепашет землю — я не знаю. Мне суждено умереть или дождаться…»

Я вновь поднял голову.

— Циля, да неужели правда?

— Ну конечно! Я же сказала… — вновь донеслись до нас голоса за дверью. — Я нашла здесь «Физиологии» Данилевского, и теперь мы сможем…

— Идем в город! — вдруг коротко бросил мне подпоручик Морозов.

— Подожди!..

Третий лист был исписан крупнее. Читать стало легче. «Вы или мелко плаваете, — говорят мне офицеры поумнее, — или просто трус, уходящий в свою скорлупу…» Я улыбнулся.

— Говорят?

— А как же!..

— Это ты?., трус?..

— А как же!.. Впрочем… Да идем в город!..

— Да подожди ты!

«…Ничего не говорят. Офицеры поглупее пьют, играют в карты, рассказывают анекдоты и хохочут, как автомобильные гудки. И потому, что вместе с ними не понимаю я ровно ничего, я могу еще иногда улыбаться, могу жить и даже надеяться выжить. Иначе пришлось бы (вот сейчас!) идти на понтонный мост и там, где поглубже, где мальчуганы удят рыбу, головой вниз броситься в Северную бухту.

…Сегодня я гулял по улице Матроса Кошки. В грязи возились ободранные ребятишки всегда веселой Корабельной Слободки. Я смотрел на них и тоже улыбался…

А завтра — может быть, завтра я вновь уеду на фронт.

Какая бессмыслица!..

Вы хотите знать мое «credo»? Мое «credo» в упрямом сознании, что бессмыслица когда-нибудь осядет и что человек, нравственно не подгнивший, не осядет вместе с нею…»

Говорить ни о чем не хотелось. Мы вышли молча и пошли в городской сад.

В саду гулял народ.

Мимо нас прошли два французских матроса, окруженные проститутками. Проститутки учили их заборным словам. Французы смеялись и, выкрикивая эти слова, коверкали их по-своему.

На поплавках над бухтой играл военный оркестр. За поплавками, далеко в море, стояли какие-то крейсера, кажется французские.

— Пойдем к воде! — сказал мне подпоручик Морозов.

Под ветром, бегущим с моря, спокойно качались черные кусты. В кустах сидели парочки. Пробирались к кустам и французы с проститутками.

«Бо-же ца-ря хра-ни…» — поплыли вдруг над садом звуки оркестра с моря. Подпоручик Морозов остановился.

— Идем домой!.. Да идем же!..

— Под козырек! Под козырек! — на главной площадке сада кричал кто-то…

А французы в кустах продолжали смеяться и, выкрикивая заборные слова, все больше и больше их коверкали.

На следующее утро мы вышли в полк. К порванным листам наши разговоры больше не возвращались.

Впрочем, как-то я сказал ему:

— Слушай!.. Сбрей бороду!.. Ты все-таки не апостол!..

Был еще только май, а уже степи вокруг деревни Подойки успели выгореть под солнцем. Над степью ползла пыль. Она ползла особенно густо, когда по вечерам к татарским деревням сходились стоголовые стада длинношерстых белых овец.

Занятия в полку производились по утрам и к вечеру. Днем солдаты спали.

— Скажите, подпоручик, куда это вы постоянно уходите? — спросил я как-то подпоручика Басова. — Лишь выпадет свободный часок, вас — до свидания! — и не видать больше!..

— Подпоручик в колонии девчонку нашел! Немочку? А? — подошел к нам поручик Науменко. — Вот уж действительно седина в голову, бес в ребро!

Подпоручик Басов ничего не ответил.

Во время хорловских боев поручика Ауэ легко ранило. Кажется, в кисть руки. Роту принял поручик Кумачев, присланный к нам из 3-го батальона. Вместе с ротным был также ранен и штабс-капитан Пчелин. Подпоручик Виникеев был убит. В числе двенадцати солдат нашей роты был убит и эстонец Плоом.

С новым ротным штабс-капитан Карнаоппулло не ладил.

— Отправлю вас в офицерскую, — сказал ему как-то поручик Кумачев. Слыхал я про ваши геройства в обозе, как же, слыхал!..

Штабс-капитан быстро, на каблуках, повернулся и пошел к своей хате. Через час он вновь вернулся, уже с четырьмя золотыми нашивками на рукаве.

— За один час — да четыре ранения! — засмеялся поручик Кумачев, опускаясь на завалинку перед хатой. — Здорово!..

В это время к поручику Кумачеву подошла какая-то тощая собака. Она подняла вверх черную круглую морду и глубоко в себя втянула воздух. Поручик Кумачев поднял стэк и с силой ударил собаку по носу. Собака взвыла и побежала по степи.