— Ты! Наган бы лучше чистил! Подпоручик Виникеев встал.

— Позоришь только, гороховый шут!..

* * *

…В ночь под Пасху на улицах Севастополя густо гулял народ. Над Малаховым курганом мигали низкие звезды, мелкие, как песок. Звезды над городом не мигали. Круглые и спокойные, они только изредко опускались за тучи. Тучи бежали быстро. Быстро за ветром уплывал с колоколен и веселый пасхальный звон.

— Тыл живуч и неизменен, — говорил мне подпоручик Морозов, вышедший со мной на улицу. — Неделя паники… Пригнет голову, как под наганом Ивановского, и вновь лоснится довольной харей…

Я перебил его.

— Николай Васильевич, а пить сегодня будешь?

— Не знаю… А хочется… — не пить, а головой куда, — в пропасть!..

…Прошел, качаясь, пьяный корнет. Одна шпора его звенела. Другой на сапоге не было.

А из церкви на Чесменской выходили толпы народа. Нас захлестнуло и повлекло вниз по улице.

— «Христос во-скресе из мерт-вых», — вполголоса пела какая-то девица, помахивая мятым нарциссом.

— «Смер-тию сме-ерть…» — подтягивал ее спутник-студент, влюбленно на нее поглядывая.

— Христос воскресе! Ну, а воистину?.. Ну что же?.. — упрямым басом повторял кто-то за нами.

— Ах, вам бы целоваться только!.. Бас сердился:

— А вам без прелюдий, так сказать?.. Да в кровать прямо!..

— Нахал!

Но в женском голосе не было ни злобы, ни раздраженья.

— Поручик хочет.

— «Мадам хохочет…» — запел, засмеявшись, третий голос.

А мимо нас, мимо девицы с нарциссом и ее влюбленного студента, мимо высокого поручика с сердитым басом и его щуплой, смеющейся барышни шла, флиртуя и улыбаясь, богато разодетая, праздничная толпа.

Но вдруг толпа вздрогнула. Влюбленный студент бросил девицу и, работая локтями, метнулся в переулок. Бросились назад и три каких-то щеголя в кепках. Коммерсант в котелке быстро обернулся. И еще раз — в другую сторону.

— Где? господи!.. — Его толкнули.

— Стой!.. — неслось из темноты за дворцом командующего флотом. И опять: — Сто-ой!..

Рассыпавшись в цепь, офицерская рота нашего полка уже окружала толпу.

Офицерская рота производила мобилизацию.

Гурали Мильтоныч, толстый, седой армянин, хозяин квартиры, в которой стояли ротный и штабс-капитан Карнаоппулло, разливал водку.

— Христово воскресенье — значит, воскресенье!.. Пей, ребята!.. — кричал ротный. — И что такое жизнь офицера?!. Вот ты… Ты вот скажи!.. — И, взяв подпоручика Морозова за ворот гимнастерки, он перегнул его через стол. — Ты у нас философ… Ну и скажи: что такое есть жизнь офицера?..

— «…Видел он, что Русь свя-та-я», — пел штабс-капитан Карнаоппулло, развалившись в косом от старости кресле.

— …свя-та-я… Садись, душа моя Нина!.. Не святая ведь!.. А?..

Нина, полногрудая, прыщавая дочь хозяина, придвинула стул. Штабс-капитан быстро ее обнял.

— Баб святых не бывает!.. — И, икнув, запел заново:

Видел он, что

Русь свя-та-я

Угасает с каж-дым днем…

Нина!.. Вы любите дроздовцев?.. Он — это генерал Дроздов-ский… Господа, за генерала Дроздовского: ура!..

Но поручику Ауэ было не до генерала Дроздовского.

— И ты?.. И ты сказать не хочешь, что есть наша жизнь офицера?.. Ты?.. Философ?..

Уга-са-ет с каждым днем,

Точно свет…

Точно свеч-ка до-го-ра-а…

Нина, вы любите свечки?.. — Засмеявшись, штабс-капитан навалился на Нину плечом.

— Свечки, вы понимаете?..

…Хозяин-армянин разливал водку.

— Пьешь?

— Пью, — ответил мне глухо подпоручик Морозов. — А ты?.. Пьешь?..

— Пью.

— Мало пьешь!..

Ротный вскочил и замахал бутылкой.

— Сюда!.. Сюда иди!.. Пей!.. Не хочешь?.. Садись, немчура, — пей!.. А ты, немец, барон Врангель ты!.. Вильгельм!.. Пей, твою мать, Deutschland uber alles… твою…

— Russland uber alles…[4]— закричал остановившийся в дверях подпоручик Ивановский.- Russlannnnd!..

…А хозяин-армянин все разливал и разливал водку.

Мокрая после дождя улица блестела под солнцем. На другой стороне, около ворот двухэтажного дома, стоял мальчишка. Мальчишка тянулся к ручке звонка. Но она уплывала из-под его рук. Какой-то нищий шел на костылях через улицу. Костыли были кривые, как коромысла. Коромысла гнулись.

— Зачем, дед, на коромыслах ходишь? Слушай, зачем на кара-мыслах?..

— Лаваш, лаваш! — прошел торговец. «La vache — по-французски корова… корова, — стал припоминать я, — jai, tu as…»

…Под воротами нашего дома меня поднял Зотов.

Когда я проснулся, на окне комнаты расползались красные лучи солнца. Около окна стоял подпоручик Виникеев. Подпоручика Виникеева рвало.

Я встал. Взял его под руку.

На дворе было совершенно тихо. Взвод точно вымер.

— Вы думаете, я пьян? — лепетал над моим плечом подпоручик Виникеев. Я всего только наве-се-ле — на-весе… К воротам подбежал токарь Баранов.

— На-ве-се… на-веселе я!.. Вот что! — Баранов выбежал на улицу и быстро захлопнул ворота. Встревоженная под воротами лужа играла широкими, красными от вечернего света кругами.

Поставив подпоручика Виникеева возле бочки, я пошел обратно в комнату. По лестнице, кажется, из мастерской токаря спускался штабс-капитан Карнаоппулло.

— Токарь и большевик есть синонимы, — сам с собою беседовал он. — А потому… как всякие вредители… э-э-э… подлежат… э… уничтожению… Эй! чего хохочете! — вдруг закричал он, задрав голову.

Столпившиеся на верхней площадке солдаты разбежались.

…Голова моя болела. Плечи тянуло вниз.

На следующее утро, часов в одиннадцать, роту построили.

— Нет, всем строиться! — крикнул мне ротный. — Всем!.. Да не на учение, — к штабу зачем-то…

На дворе штаба полка сидели и лежали мобилизованные. Когда наша рота вошла во двор, их подняли и вывели.

Пришла 5-я рота. Потом 8-я и 7-я. 7-я пела:

…надви-и-нув кивер свой пехотный,

Выйду я на улицу, печата-я с носка-а…

Подпоручик Ивановский, в числе запевал, пел громче всех.

— Эх, песнь моя! — играл и звенел его голос. — Любимая!