Это ему показалось более чем разумным. В пятый раз подряд перечитав последнее письмо Камиллы (последнее, слава богу!), Лео почувствовал себя в кои-то веки свободным человеком. Он снова был свободен распоряжаться своей жизнью, не думая об этой маленькой сумасшедшей. Он прочел последние четыре строчки, написанные, естественно, по-французски — Adieu, mon angre adore[7], — и ему захотелось смеяться смехом триумфатора.

Так, руководствуясь своей ненормальной наивностью, безукоризненной чистотой, Лео вернул своей мучительнице единственные доказательства того, что он стал жертвой шантажа и преследования. Он вернул их ей, даже не подумав о том, что ответственный человек, прежде чем вернуть эти письма, должен был снять с них копии. Он даже не подумал (хотя все наводило на подобные мысли, все было просто, как загадка для детей), что переписка, которую он вел с Камиллой, однажды снова всплывет в его жизни и будет представлена в ином свете, не соответствующим реальным фактам. Лео даже не подумал, что она (или ее легкоуправляемый родитель) смогут преподнести эту переписку представителям власти или журналистам, вероломно исказив ее смысл: из внушительной папки будут изъяты (чтобы не разглашать личность и защитить чувства совращенной несовершеннолетней), — напишет известный журналист в известном еженедельнике по известному делу профессора Понтекорво, — все письма Камиллы и все письма Лео, в которых он пытался освободиться от ее хватки.

Так, после существенных изменений оригинала останутся только жалкие выдержки вроде «моя малышка», «моя дорогая», то есть обращения, при помощи которых Лео пытался угодить своей преследовательнице. Эти цитаты, вырванные из начального контекста, могли произвести действительно неблагоприятное впечатление.

Но это только ретроспективные гипотезы рассказчика сей истории. Лео ничего не знает. Скрывавшийся почти три дня в своем бункере, как мафиозо, заключенный в подземелье своего замка, как свергнутый монарх, он не знает и не может знать, что происходит там, снаружи, и что будет происходить (представим себе, что он не знает даже того, что происходит этажом выше). Он не знает, почему никто не зовет его и никто за ним не приходит. Он остановился на том моменте, когда о нем что-то смутно рассказали в теленовостях. Больше он ничего не знает и не может знать. И не хочет знать.

Он догадывается, что за пределами его катакомб начинается ад. Сейчас весь мир для него враждебен. Он догадывается, что человек, обвиненный в мошенничестве, в использовании рабочего места в личных интересах, в растрате, ростовщичестве, в свете этого нового ужасного обвинения должен показаться еще более отвратительным.

Все, что у него осталось — в то время как его глаза беспощадно режет свет кровавого заката и его ждет еще одна бессонная ночь, — это девяносто метров полуподвального помещения. Наконец-то он ответил за свою беззаботность, страх, невроз, безответственность. Лео должен был разозлиться. Он должен был кричать всему миру о своей невиновности.

Но он парализован. Его не научили выражать возмущение. Он не умеет быть агрессивным, не умеет сражаться. Как нападающий, который пачками забивает голы в простых матчах, но в более жестоких схватках стушевывается. Классический тип неудачника.

Все это побуждает его к высоким размышлениям; ему кажется, что он начал понимать то, что никогда не мог понять до этого: безответное поведение своих единоверцев, которые несколько десятков лет назад позволили замуровать себя в пломбированные вагоны не моргнув глазом. Почему они позволили отвезти их в далекие и холодные страны, в которых их уничтожали, как крыс. Да, и ему сейчас ничего не остается, как позволить уничтожить себя. При этом он помнит о том, что три человека, которые были для него самыми близкими, которые всегда защищали его и которых он по-своему любил больше всех на свете, заботясь о них и обеспечивая им комфортную жизнь, полную разных возможностей, сейчас стали его худшими врагами.

«Дорогой мой, я не знал, что раввин Перуджа не объяснил тебе, что спать с двенадцатилетней не кошерно».

Неуместное обращение к измученному, страдающему бессонницей человеку, в чьих венах течет больше успокоительных лекарств, которые он сам себе прописал, чем крови. Тем не менее Лео пришлось подавить негодование, не говоря уже о желании развернуться и уйти. Он не сделал этого только потому, что не мог: он сам попросил об этой встрече. Он нуждался в ней.

Он не ушел еще и потому (хотя не смог себе в этом признаться), что эта фраза навеяла ему воспоминания о старых добрых временах. Она произвела на Лео отрезвляющий эффект, и он, подавив в очередной раз зреющее в нем сопротивление, остался. Он чувствует, как в желудке у него начинает бурлить, как его внутренности отпускают стальные тиски спазма, которые держали его несколько дней. Эти спазмы неожиданно успокаивают Лео, он начинает осознавать, что несколько дней не ел, не спал и почти дошел до истощения. И в тот самый момент Лео начинает понимать, как важно для человека иметь возможность спокойно есть, спать, испражняться.

Спать с двенадцатилетней не кошерно? Вот она, особая форма остроумного цинизма, отдающего задиристо-мальчишеским духом, к тайнам которого его приобщил Эррера дель Монте, в ту пору в начале 50-х, когда они, готовясь к бар-мицве[8], были самой странной парочкой приятелей, посещавших школу раввина Перуджи.

Неслучайно именно Эррера встретил его этой вульгарной фразочкой. Лео пришел к нему в студию. Эррера высокопоставленно занимал два смежных помещения на последнем этаже розового здания на знаменитой виа Венето, этом кусочке феллиниевского тротуара, который отделяет Café de Paris от Harry’s Bar. После ожидания в приемной Лео ввели в темную пещеру, в которой Эррера, его друг детства, проводит целые дни, с восьми утра до десяти вечера, с единственной целью отмазать людей, чья коррумпированность и развращенность соизмерима только с их властью.

Лео застал его сидящим за блестящим стеклянным столом, на котором царил противоестественный порядок. Спустя тридцать пять лет Эррера мало отличался от коренастого мальчишки, почти карлика, чей маленький рост стал превосходной мишенью для нападок двенадцатилетних подростков, отличающихся известной агрессивностью. Высокий и стройный, пользующийся успехом Лео был его полной противоположностью.

Далекие годы юности, когда внешний вид — это все. Когда мир делится на богов и парий. А положение в обществе зависит скорее от нежного взгляда и высоких скул, нежели от силы духа или ума. Возраст, в котором внешность говорит о тебе все то, что другие хотят знать. Конечно, отношения между ним и Эррерой строились на этом коварном эстетическом противоречии: привлекательность одного наилучшим образом оттенялась безобразием другого.

Безобразие, которое девочки находили отталкивающим, потому что оно сопровождалось нездоровым пренебрежением к гигиене, к которому, кто знает почему, склонны многие обделенные природой мальчики (они как будто стремятся придать художественную завершенность своему безобразию). Но тем не менее у Эрреры был Лео. Эррера, как многие убогие духом религиозные фанатики, утешался общением с Лео. В обмен он получал от обожаемого друга добродушно-пренебрежительное обращение. По крайней мере, так это виделось со стороны. Изнутри дела обстояли по-другому. Лео приходил в восторг от способности этого карлика превращать все в объект насмешек. Восхищался его умением проявлять темные стороны действительности. Обладая физической привлекательностью, Лео догадывался, что иконоборческий дух; которым он так восторгался в друге, был порожден постоянной необходимостью отбиваться от ударов, которые припасло ему существование в столь отвратительном для других теле. Ударов, которые сыпались на существо, столь одаренное в интеллектуальном плане, наделенное чувствительностью, которая только обострялась благодаря его жестокой и не менее умной, чем он сам, матери.