3

— Что ж, книжка-то тискана ли даром записанная? — с обидою выговорил он наконец, отправивши свой ответ по касательной, сумев упихнуть назад под сердце подкативший оттуда на рысях к горлу ужас.

— Не кори попусту, уговор наш остался в силе, — да и как её, готовую разве на треть, тискать прикажешь? Ан достучаться к тебе труд великий, похлеще, пожалуй, чем из лавиринфа ход на свободу сыскать. Занешто же угораздило буянить до дури — вот и угодил в этот спуд, поди-т-ко добейся сюда!

— Я ничего, это все бабы-сороки, хвилой народец да подлой. Вишь, до чего освирепили душу: мало им на колоднике кандал, надо чего поболе всклепать? Вместно ли сие по-христьянски?!

— Ну и ты-то не велик христианин...

— А пущай вовсе мал, да не бусурман же. Ну, играли в зернь, известное дело, облапошили Оську Соколова, а жена его и подучи донести. Честь тут в застенке, вить, в грош — зато грош, тот-от в честь. Сержанта Подыма с места сбили — да он отозвался простотою, наказу особого не вышло; зато нас троих высекли, как ту Сидорову козу, деньги все обрали, из коих выдали двенадцать серебреников доводчику, а все прочие сдали на руки караульному офицеру, чтоб отпускал на прокорм в день по копейке на брата, и покуда не выйдет всё дочиста, казённого жалованья не полагать. А потом сержант новый доложил, что-де будто стена в прежней палате расселась, и опасно, кабы вовсе не пала. Так и упекли за здорово живёшь, твоим словом молвящи, прямо в подпол присутствия, в бывшую железную ямину. А там всё одно к одному недоля подобралась: ещё и жёнка Арина изблудовалась, пожитки из дому перетащила незнамо к какому другому — пришлось самому просить её защелкнуть. Ин ради праздника Христова Рождества через месяц уже спущена на поруки и поминай как звали... Иуды проклятые! — взвопил Ванька, оживив в памяти поусохшие несколько от времени обиды вновь во всей их тугой налившейся мигом плоти, и впал в сущий восторг негодования.

4

— Они, может быть, и Иуды, да не ты ли полку их Каин? — запросто осадил его пришлец, но, чтобы не сбить вовсе с охоты говорить, выудил из-за пазухи согретую там подле самой утробы, как драгоценный первенец, длинногорлую красоулю и подал прямо в руки. — Изволь, брат, прикушай, да давай кончать нашу сказку, покуда я тебя на вечор откупил, и незадешево.

— Донёс, стало, обещанное, что три года ждут — два срока выдержал. Ан уж и не впору: мне то вино сегодни хуже оцта с желчью смешанного, — по обычаю спервоначала отпёрся Ванька, но ломался теперь недолго, ибо сам был порядком-таки пообломан и вскоре приник напрямки к бутыли, презрительно минуя подсунутую Лёвшиным дворянскую чарку почернелого серебра. — Ты про ход-то проведал?

— Ход идёт ровнехонько через самую твою повесть.

— А без неё поскоряе нельзя ли?

— Мимо неё его не сыскать не то что тебе, а и мне. Она будто ключ-заклинание: сама врата укажет, сама отомкнет и на волю выведет...

Скоро порозовевший от хмельного колодник, однако, прицепился мыслью к сорвавшемуся мимолетом с собственного языка поминанью о содержимом чаши, поднесённой некогда на кресте самому знаменитому из казнённых на свете, неволею сопоставив Его судьбу перед кончиною со своею:

— Христос-от вон тоже к разбойникам сопричислен, сам он пропащему нашему племени брат...

— Эк тебя занесло, братец! Давай лучше соберись с толком да бай до конца, что помнишь, времени у нас не в достатке. Только помене теперь завирай, а то наплёл невесть чего про разбитие Шубина генерала да про Работки его село — а оно ведь вона коли к нему отошло — вместе с превосходительным званием, когда ты уж три года в сыщиках хаживал. Вместно ли почем зря эдакие турусы заворачивать?!

— Ну, не подмажешь, так никакая телега катить не станет. Где мы бишь полдюжины лет тому застряли-то в пень?

Лёвшин развернул прихваченный под мышкою бумажный ворох и, справясь там для прилики, ибо и так почти что всё наизусть теперь ведал, подсказал:

— А на Святках сорок первого года, когда ты вернулся с Волги на Москву и ходил проведывать про разбойные станы по городу...

— А-а, — степенней прежнего протянул разомлевший, Ванька, которого эти слова навели на приятную память счастливой поры его первых предательств. — Ну дак слушай —

5

— как о многих сведал, то вздумал о себе где надлежит объявить, а помянутых воров переловить.

Идучи по дороге из Рогожской ямской слободы в город, спросил идущих: кто в Москве набольший командир? Коего искать мне велели в Сенате.

Почему я к Сенату пришол, в которой в то же время приехал князь Кропоткин, коему подал я приготовленную мною записку, а во оной было написано, что я имею до Сената некоторое дело. И хотя от меня та записка и взята была, однако резолюции по ней никакой не получил; токмо спросил, где оного князя двор, в которой по случаю пришол и, остановясь у крыльца, ожидал князя. Тогда вышел из покоев его адъютант, которого просил об объявлении о себе князю. Но адъютант столкал меня со двора: однако, не хотя я так оставить, пошол по близости того двора в кабак, в коем для смелости выпил вина и обратно в тот же киязя Кропоткина дом пришол. Взошол в сени, где тот же адъютант попал мне встречу, которому я объявил за собою важность; почему приведён был перед того князя, которой спрашивал о причине моей важности. Коему я сказал: что я вор, и притом знаю других воров и разбойников, не токмо в Москве, но и в других городах. Тогда тот князь приказал дать мне чарку водки, и в тот же час надет на меня был солдатской плащ, в коем отвезли меня в Сыскной приказ, из которого, как настала ночь, при конвое для сыску тех людей отправлен я был.

6

— Погодь чуток, — вмешался непрошено в быстрый ток его речи Лёвшип, отметивший про себя с удивлением, что не поспел Ванька перейти к приказной материи, как в язык его сотней заноз впились бесчисленные «который», «коему», «тоты» да «каки»; и не утерпевши сдотошпичал: — А в приказе ты разве самой Императрикс Елисавете