вокруг тебя только потому, что у тебя есть то, что им надо. Это лондонские халявщики. Им нужно где-то переночевать. А если при этом есть еще и бесплатная дурь – это считается бонусом.

– Отлично. Вот это у меня и есть. Почему люди не могут воспользоваться мной, если им требуется то, что у меня есть? – Она положила ногу на ногу, как учитель, дошедший до сути своего урока. – Получается, что в области недвижимости и наркотиков я сильна, а они слабы. В других областях дела обстоят наоборот. Слабые должны использовать сильных, ты так не считаешь? Лучше, чем наоборот. Я хочу, чтобы мои друзья использовали меня. Я хочу, чтобы они получали от меня то, что у меня есть. Пусть пьют мою кровь. Почему нет? Они мои друзья. Что еще мне делать в этом мире? Растить детей?

Феликс знал, что этот разговор приведет их в ловушку. Он попытался избежать ее.

– Говорю тебе: никакие они тебе не друзья. Они пользователи.

Анни смерила его взглядом над приспущенными очками.

– Ты говоришь так уверенно. Знаешь это по личному опыту?

– Зачем ты пытаешься вывернуть мои слова наизнанку?

Он легко возбуждался, и другие неверно истолковывали его состояние как злость. Люди считали, что он готов их ударить, тогда как он всего лишь нервничал или немного раздражался. Анни подняла дрожащий палец.

– Не смей повышать на меня голос, Феликс. Надеюсь, ты пришел сюда не для того, чтобы ругаться, потому что я в самом деле слаба.

Феликс застонал и сел рядом с ней на кирпичном мостике, положил руку ей на колено, как он считал, по-отцовски или по-дружески, но она схватила его руку, крепко сжала в своей.

– Видишь? Вон там? Флаги. Кто-то дома. Лучший вид в городе.

– Анни…

– Мою мать представляли во дворце. И мою бабушку.

– Правда?

– Да, Феликс, правда. Я ведь тебе это уже говорила.

– Да, вообще-то, говорила.

Он высвободил руку и снова встал.

– Те, кто искал меня когда-то, бегут меня[36], – тихо сказала Анни, потом сняла халат и легла, обнаженная, на солнце. – В холодильнике есть немного водки.

– Я тебе уже говорил: я больше не пью.

– Все еще?

– Я тебе сказал. Поэтому я перестал бывать у тебя. Не только поэтому, имеются и другие причины. Я чист. Тебе самой стоит об этом подумать.

– Но, дорогой, я чиста. Два года как чиста.

– Если не считать кокаина, травы, алкоголя, колес…

– Я сказала, что чиста, а не превратилась в долбаную мормонку!

– Я говорю, это нужно делать по-настоящему.

Анни приподнялась на локтях, подняла очки на волосы.

– И каждый день слушать, как люди в тысячный раз повторяют историю, как они оказались в мусорном баке, все покрытые блевотиной? И делать вид, будто все хорошее, что произошло в моей жизни, было своеобразным затянувшимся юношеским заблуждением? – Она вернула очки на глаза. – Нет уж, спасибо. Ты не можешь принести мне водки? С лимоном, если найдешь.

На противоположной стороне улицы по диагонали на другой такой же крыше строго одетая японка (узкие черные брюки и черный джемпер с V-образным вырезом на шее) уронила поднос. Разбился стакан, одна из тарелок с едой полетела вниз, другую она каким-то образом умудрилась удержать. Японка направлялась к небольшому кованому столику, за которым сидел долговязый француз в карикатурных подтяжках и джинсах, закатанных до икр. Он вскочил. В этот же момент выбежала маленькая девочка, оценила эту домашнюю трагедию и приложила руку ко рту. Феликс знал их всех – много раз видел за прошедшие годы. Сначала одну японку. Потом появился француз. Потом – ребенок. Теперь ей было года четыре. Может, пять. Куда делось время? Нередко в хорошую погоду он видел, как женщина фотографирует свою семью на хорошую камеру, установленную на треноге.

– Упс, – сказала Анни. – Неприятности в раю.

– Анни, послушай: помнишь ту девушку, я тебе говорил про нее. Серьезную.

– Боюсь, так им и надо. Не могли, понимаешь, есть в своей квартире. Это для них невыносимо. Нет, непременно нужно приносить на подносе порционное филе трески, пропитанное соевой пастой, в бальзамическом соусе, чтобы съесть на крыше, все время твердя себе: как нам повезло – мы можем есть на крыше! Тут настоящая Тоскана! Ты это не пробовал, дорогой? Темпура цветов цукини. Япония и Италия в одном флаконе! Мое собственное изобретение. Сфотографировать? Можем вывесить в нашем блоге.

– Анни.

– Наш блог называется «Жюль и Ким».

– Я и та девушка. Грейс. Это серьезно. Я больше не буду к тебе приходить.

Анни подняла руку, словно чтобы осмотреть ногти, хотя они были под корень, с оборванной кутикулой и засохшими следами крови от сорванных заусенцев.

– Понятно. А у нее тоже нет другого любовника?

– С этим покончено.

– Понятно, – повторила Анни. Она перекатилась на живот и стала болтать ногами, идеальные подъемы замелькали в воздухе. – Возраст?

Феликс не смог сдержать улыбки.

– Скоро двадцать четыре, кажется. В ноябре. Но дело совершенно не в этом.

– До сих пор еще нет водки?

Феликс вздохнул и пошел назад к чердачному лазу.

– Я подумаю о другом любовнике! – услышал он вдогонку на лестнице голос Анни. – Я буду его жалеть. Жалеть друг друга – это так важно!

Марлон. С этим было покончено навсегда в воскресенье в феврале, когда Феликс сидел на лестнице Грейс. Он скручивал сигарету и дрожал, поглядывая через сеточный занавес. Один человек наблюдал за другим, а Марлон тяжело ходил по квартире, он забрал велосипедный замок, какую-то жуткую одежду, колонку для айпода, пару машинок для стрижки волос. Он тяжелый был, Марлон, не то чтобы жирный, но дряблый и нескладный. Он долго проторчал в ванной, несколько раз появлялся с банками воска и тюбиками крема, один из них как минимум принадлежал Феликсу, но Феликс завоевал эту женщину и считал, что как-нибудь проживет без своего «Дакса». Феликс смотрел, как, собрав вещи, Марлон взял руки Грейс в свои, как человек, который собирается совершить религиозный ритуал, и сказал: «Я благодарен за время, что мы были вместе». Бедняга Марлон. Он и понятия не имел. Он даже возвращался несколько раз после этого – с дисками калипсо, записками и слезами. Ничто из этого ему не помогло. В конце концов, все свойства Марлона, который, по словам Грейс, ей нравился: что он не «жиголо», что он нежный, неловкий, не интересуется деньгами – и стали причинами, по которым она от него ушла. Насчет нежности – она была до того, как он получил послание. Наконец Марлон вместе со своей болтовней «я мужчина-нянька-считаю-хип-хоп-слишком-негативным-я-могу-готовить-козлятину-карри-хочу-уехать-в-Нигерию» убрался в Южный Лондон, где,