— Царствие земное взамен Царствия Небесного – вы, я так понимаю, именно это предлагаете мне? — спросил фон Штраубе. — Надеюсь, вы помните, кто еще подобное предлагал? Князь Тьмы! И что ему было отвечено?

— «Изыди, сатана», — непроизвольно ответил крючконосый, и правда похожий на демона. — Но нет, не царить я вам предлагаю, а быть кровью, сердцем всего нашего братства, пожираемого без вас червоточием пустоты.

Фон Штраубе спросил:

— А царить в этой благословенной Септимании станет кто-то наподобие вас? — И он почему-то вспомнил увиденную в недавнем своем наитии далекую, из будущих веков, звезду, повисшую над разоренной страною.

Однако «сиятельство» опять перестало его слышать и, горя в своем уже очевидном безумии, продолжало:

— Идите к нам, идите, барон! Ваш Орден влачит жалкое существование, его былая слава осталась во временах крестовых походов и, поверьте, не возродится уже никогда. Будущее за нами! Наши сторонники исчисляются десятками тысяч, наше око везде! С нами сильные мира сего! Умоляю, станьте же нашим новоявленным Мессией!..

Между тем фон Штраубе еще раз попытался шевельнуть непослушными руками. Теперь они, кажется, подчинялись ему. И к ногам уже опять приходила кровь. Пожалуй, сейчас у него достало бы сил вылезть из гроба и даже, покуда они одни, управиться с крючконосым безумцем.

Однако…

— Однако я до сих пор не вижу Бурмасова, — сказал он. — Вы говорили, что прячете его где-то недалеко…

Крючконосый прислушался и сказал:

— Да вон и подъехали. Думаю, это как раз вашего друга и подвезли. Но имейте в виду, барон, дальнейшая судьба, самая жизнь вас обоих всецело зависит от того ответа, которого я жду от вас.

Действительно, в глубине темноты уже скрипнула дверь, с той стороны послышались шаги и чей-то стон – неужели Бурмасова?..

— Стало быть, иначе – печь? — спросил фон Штраубе, разминая руку для хорошего удара.

— Увы! — ответил крючконосый. — В этом случае вы просто не оставите мне другого выхода. Сначала сгорит ваш Бурмасов, а следом вы. И золы никто не найдет. — Он обернулся в сторону шагов, доносившихся из темноты: – Мюллер, это вы наконец?..

В ответ, однако, послышался голос Никиты, вполне живой и бодрый:

— Тут он, тут, ваш Мюллер. И второй тоже с ним. Беспокоиться не извольте, граф. А темнотища, скажу, у вас – право же, как в натуральном аиде…

Чиркнуло огниво, зажегся фонарь, и в его свете фон Штраубе увидел картину, которой увидеть никак не ожидал. Хорошо связанные, согбенно стояли оба беса, Мюллер и Жлухтов; рты у обоих были заткнуты кляпами, и они издавали только слабое мычание. А позади них стоял, посмеиваясь, Никита Бурмасов и рядом – незнакомый барону гвардейский сержант.

— Вы для нас, граф, я слыхал, и печку уже приготовили, — так же насмешливо продолжал Никита. — Уж не нас ли торопитесь живьем спалить? Может, для растопки с господина Мюллера начнем? В нем как-никак жиру побольше, гореть будет лучше.

Мюллер, трясясь от страха всеми своими жирами, снова что-то промычал.

У крючконосого «сиятельства» вырвалось показавшееся фон Штраубе в сложившейся препозиции совершенно глупым восклицание:

— Что происходит?! В чем дело, господа?!

— Считайте, граф, революция, — ответил сержант. — Власть в вашей преисподней переменилась.

— Ах, вот как… — пробормотал граф.

Неожиданно он произвел стремительное движение, и в обеих руках у него оказалось по пистолету.

Одновременно прогремело три выстрела, и все заволокло пороховым дымом. Лишь когда дым рассеялся, фон Штраубе смог увидеть результат.

Одна пуля, выпущенная крючконосым, сразила скелет, и он всеми костями рассыпался по полу, только череп, оставшись цел, продолжал скалиться страшной своею ухмылкой. Другая угодила прямо в лоб Жлухтову, и тот, связанный, лежал, как тюк, на полу с огромной, фонтанирующей кровью дырой в простреленной лысой голове.

В руке у Бурмасова тоже дымился пистолет, а крючконосый граф, явно уже мертвый, медленно сползал по стене, и в его застывших глазах все еще полыхало, не успев угаснуть, безумие.

Друзья начинают поиски, увенчавшиеся одною лишь досадой

Фон Штраубе, уже выбравшись кое-как из гроба, теперь сидел в кресле и чувствовал, как в тело толчками возвращается жизнь.

На двух других креслах, все там же, в преисподней, перед ним сидели его спасители, сержант и князь, и как ни в чем не бывало, пили из бокалов где-то найденное ими в этом аиде шампанское. Бурмасов расположился прямо под изображением Бафомета, а ноги водрузил поверх лежавшего на полу связанного Мюллера.

— Ты прости, Карлуша, что сразу – за шампанское, — сказал он. — Неделю без малого не пил, во рту совсем сухо… Кстати, как думаешь, это ничего, что я – при непогребенных покойниках? — Никита кивнул на Жлухтова с дырой в голове и на скрючившегося у стены графа.

За барона ответил сержант:

— Чего ж не отметить викторию при поверженном неприятеле?

— Молодец, Коростылев, — одобрил Бурмасов его слова. — Всегда найдешься с ответом! — И обратился к фон Штраубе: – Да, Карлуша, все еще не представил тебе. Сержант нашего лейб-гвардии Измайловского полку дворянин Исидор Коростылев. Вот кто наш с тобою главный спаситель! За тебя, друже Коростылев!

— Да чего там… — несколько смутился сержант. — Кто бы по-иному поступил, окажись на моем месте?

— А ты, Коростылев, Карлуше-то все-таки расскажи, как было дело. Презанятная история!

— Да как-то оно… — Сержант с сомнением взглянул на попираемого бурмасовскими сапогами Мюллера.

— Ничего, — подбодрил его Никита, — пускай слушает, боров. Так оно даже веселей! — и надавил тому сильнее каблуком на ребро, отчего лекарь, которому так и не удосужились вынуть кляп изо рта, снова замычал.

— Ну, было дело… — проговорил сержант. — Хаживал я к супруге ихней, к Марфе Лукинишне. Уже три месяца кряду, коли вырвется свободных часа два-три, хаживал. А чего? Молодая, до ласки жадная; этот боров-то ее, видать, не больно-то тешил… Вот и тогда, когда с лестницей этой случилось… Она сказала, что супруг ее в отбытии по лекарским делам, до завтрешнего дня воротиться не должен бы… Сидим, стало быть, с ней, выпиваем портвейн – уж больно у нее хорош… Вдруг слышу – грохот, будто из пушки кто бабахнул! Выскакиваю – а лестницы-то и нету, вместо нее – дыра! И стонет кто-то из той дыры. Хотел уж было за подмогой бежать, да смотрю – вдруг в дыре фонарь кто-то зажег. А в свете фонаря – он, боров. Вместе вот с этим, с лысым, с покойником, — сержант кивнул на труп Жлухтова. — Тогда еще был живой… Смотрю дальше – они вас двоих через подвальное окно вытягивают на улицу, укладывают, как полешки, в экипаж. Бурмасова я сразу узнал – на весь полк человек известный. Ну, думал, несчастье, крушение; и лекарь, слава Богу, рядом оказался – должно, в лекарню свою его сиятельство повез… Только проходит день, другой, а про его сиятельство никаких известий. Уже в полку ищут, а от лекаря ничего не слыхать. Решил себе – дело нечистое. И надумал за тем лекарем проследить, благо знал, где он проживает. Три дня возле его дома прохаживался, и только нынче, смотрю, он с этим лысым к дому подъезжает. На миг в дом забежал – видно, прихватить что-то было надобно, — да снова в карету. Ну, я в другую – и за ними! Они, выяснилось, в дом этого покойника-то лысого и ехали. Только подумал, как туда проникнуть; смотрю, а они уже Бурмасова выносят, всего в путах, с кляпом во рту. Как я увидел такое поругание над измайловским офицером – так уж и не помню, не в себе был…