Эйнштейн не делал никаких грубых замечаний, но Леметр почувствовал, что его собеседник думает теперь о чем-то другом. «Казалось, он вообще был не очень-то хорошо осведомлен по части астрономических фактов», – позже вспоминал бельгиец. Такси остановилось. Эйнштейн вылез. Леметр так и не понял, удалось ли ему донести до великого физика свою идею.

Оказалось, что и да, и нет. Пятью годами раньше, в 1922-м, Эйнштейн отмахнулся от статьи Фридмана, заявив, что это всего лишь математика. Теперь же, в 1927-м, когда Леметр сообщил, что у него имеются подробные данные, подтверждающие гипотезу о расширении Вселенной (как раз то, что Эйнштейн просил у Фрид мана), великий физик отмахнулся и от них – как от неприемлемых с точки зрения физики. Эйнштейн понимал, что Леметр объяснил свои выкладки не очень-то ясно, к тому же сам великий физик вел себя так, словно не желал слышать никаких подробностей, как будто неполнота услышанных фактов и то, что их получили не самые знаменитые астрономы, означало, что на эти находки можно не обращать никакого внимания.

Нет, дело тут явно обстояло непросто. Вот одно полезное сравнение.

В рамках некоего гарвардского эксперимента по социопсихологии группе студентов быстро показывали набор специальных игральных карт с обращенными цветами – то есть черви и бубны были черными, а пики и трефы – красными. Таким способом исследовали человеческое восприятие. Когда карты демонстрировали медленно, студенты с легкостью замечали, в чем подвох. Когда же карты мелькали очень быстро, не позволяя разглядеть детали, студенты не замечали, что перед ними необычная колода, и чувствовали себя столь же непринужденно, как и в первом случае. Но когда карты показывались с некоей промежуточной скоростью (при которой испытуемые все-таки могли успеть заметить то, что им показывают, но им не хватало времени полностью проанализировать увиденное), результаты оказывались иными. Студенты ощущали ужасный дискомфорт. Они жаловались на головокружение или на внезапную усталость, а иногда по непонятным им самим причинам у них возникало острое желание выйти из комнаты. И все они хотели, чтобы эксперимент поскорее завершился.

В подобной ситуации как раз и оказался Эйнштейн после того, как он услышал о работе Фридмана, и теперь, после того, как он узнал об еще более детальных исследованиях Леметра. Их результаты угнетали его. Пока он еще не до конца уяснил себе все тонкости, но знал: что-то тут не так. И очень хотел, чтобы это ощущение поскорее прошло.

* * *

И дилемму эту Эйнштейну никак не удавалось разрешить. Слишком уж он был не готов признать свою ошибку. Слишком уж он зациклился на своей лямбде. Ему требовался кто-то с более высоким авторитетом, нежели никому не ведомый бельгийский священник или столь же безвестный русский математик. И такой человек был. В мировых астрономических кругах 1927 года имелся почитаемый едва ли не больше всех своих коллег директор знаменитой обсерватории, расположенной на вершине калифорнийской горы Вильсон, – Эдвин Пауэлл Хаббл. Во многом его можно считать полной противоположностью Эйнштейну.

Хаббл, как полагали многие, прошел суровую, мужскую школу жизни. В юности он, поговаривали, был настолько серьезным боксером, что чикагские спортивные антрепренеры даже выясняли, не желает ли он выступить против чемпиона мира в тяжелом весе – могучего Джека Джонсона. Хаббл тогда отклонил это заманчивое предложение; позже он стал строевым офицером и ближе к концу войны принял участие в едва ли не самых ожесточенных сражениях Первой мировой, потрясших Францию.

Он не очень любил говорить о войне, но иногда, поздними вечерами, признавался обожавшим его студентам и дипломникам, что «тяжелее всего было видеть, как падают раненые, и все равно продвигаться вперед, даже не останавливаясь, чтобы им помочь». По словам Хаббла, в войну его не раз оглушало взрывом, были тяжелые ранения (видимо, этим объяснялся его поврежденный правый локоть). Однажды, рассказывал Хаббл, он запутался в оснастке покачивающегося на ветру разведывательного воздушного шара, на котором летел. Конечно, он перепугался, но все-таки как-то вернул себе то, что некоторые именуют храбростью (сам-то он знал, что это обычный здравый смысл), и продолжал наблюдать сверху происходившее на поле битвы, зарисовывая расположение вражеских войск.

Увлекательное жизнеописание, но, похоже, назвать его абсолютно правдивым можно с большими натяжками. Хаббл был действительно человек высокий, крепкого телосложения, однако боксом он занимался лишь один семестр, когда учился в Чикагском университете, превосходном учебном заведении, которое при этом не славилось выдающимися спортивными победами своих студентов. Вряд ли спортивные менеджеры посчитали бы возможным выставить такого студента, как Хаббл, против чемпиона-тяжеловеса.

Армейские приключения Хаббла тоже не совсем соответствовали его рассказам. Да, его призвали в действующую армию, но его подразделение так никогда и не вступило в бой. В его военной карточке, которую он получил при демобилизации, есть графы «Бои», «Медали», «Ранения», и везде проставлено аккуратное чернильное «нет». Травма локтя, вероятно, была софтбольной, и получил он ее, когда недолгое время преподавал в старших классах одной кен-туккийской школы.

Но все-таки мечты в духе Уолтера Митти могут стать отличной мотивацией для реальных жизненных достижений[8]. Хаббл действительно изучал астрономию и страстно хотел в ней преуспеть. В конце концов он оказался директором обсерватории, расположенной на горе Вильсон. Его предшественник умел ловко добывать деньги для обсерватории у богатых благотворителей (в их числе оказался бизнесмен Джон Д. Хукер), и на дикой вершине теперь гордо высились мощнейшие телескопы в мире, включая массивный стодюймовый телескоп, названный в честь Хукера. Телескоп был настолько тяжелый, что бесчисленные изогнутые фермы и противовесы, удерживавшие его в нужном положении, заставляли при взгляде на внутреннюю часть его купола вспомнить футуристический фильм Фрица Ланга «Метрополис», как раз вышедший на экраны в 1920-е годы.

Хаббл был настроен на успех еще и из-за того, что у него имелся соперник, у которого была мерзкая способность – он прекрасно видел истинное лицо Хаббла сквозь весь флер романтичного и героического образа, который он, Хаббл, старательно и на протяжении многих лет создавал. Ибо, несмотря на преувеличенный акцент англичанина (все эти «ну и ну-у» и «чер-ртовски отменно», которыми он обильно уснащал речь, изображая английского аристократа), на самом-то деле Хаббл родился на ферме в округе Озарк (штат Миссури). И в том же штате появился на свет Харлоу Шепли, еще один ведущий американский астроном. Шепли с подозрением относился к позерству Хаббла, но тоже жаждал успеха и признания.

Хаббл в ватной стеганой куртке – для наблюдений холодными ночами (1937 г.)