разговоры о смерти с мрачной и унылой миной или тошнотворный гундёж о религии. Они присылают мне ответные письма, в которых признаются, что и их, вслед за мной, накрыла тоска, что мир опостылел и они хотят умереть. Тогда я умываю руки. Я намерен лишь помочь этим тупоголовым дурёхам, верящим, что жизнь прекрасна, ясно осознать пустоту и мерзость этого мира и таким образом прикоснуться к высшему искусству отчаяния. Всё остальное меня не касается. Это вне зоны моей ответственности. Один мой знакомый недоумок как-то обмолвился, что всё время пишет бабам признания в любви. Он настаивал, что это разумно: мол, о чём ещё можно говорить с этими самками, которые мочатся сидя, – не рассуждать же с ними о религии, философии или искусстве. Но я так не могу. Хоть убей, не стану нести эту сучью хрень. Я не знаю, что такое любовь. Хотя нет, знаю. Знаю, что называют любовью. Что такое это мошенничество под названием любовь. О чём я говорю? Жалкое ничтожество. О-о… А кто в этом мире не жалок? Я жалок, ты жалок, все мы, эврибоди – жалкие твари. Почему я стал так часто ходить в туалет? Только облегчился – и снова. О-о, поймать, что ли, змею – подкрепить змеиным мясом мужскую силу. Такая ночь!

Я не оставлю после себя сына. Не хочу передавать ему в наследство свои страдания. Раз нет уверенности, что смогу побудить его искать просветление…

Восемнадцать лет. Предельный возраст моей любви – восемнадцать лет. Если девчонке больше, какой бы писаной красавицей она ни была, мне она неинтересна. Моя любовь к молоденьким не оттого, что я какой-то педофил, – просто у них есть мечты, не замутнённые треволнениями мира Саха. В них есть чистота осеннего неба, крыльев стрекозы, прозрачного сочжу. Разу-меется, нельзя исключать и подлых расчётов моего убогого члена: девчонки ещё не знают мира, не знают мужчин, поэтому мой орган чувствует себя в безопасности и мечтает о вторжении. Ведь если я первый, девчонке не с чем сравнить мои чресла. Однако всё это вещи крайне второстепенные – подлинна лишь горечь. Злосчастная жажда просветления: я хочу ополоснуть в их прозрачных душах свою гадкую душонку и так обрести истинный незамутнённый ум. Не люблю женщин. Мне нравятся девчонки. Восемнадцатилетние… Но и это стало проблемой. Всё чаще у тех, в кого я проникаю, крепко веря в своё преимущество первопроходца, а потому успокоенный и без тени сомнений, я оказываюсь не первым и даже не вторым. Разумеется, они отчаянно настаивают на обратном, но уж в этом я не совсем беспросветный невежда – меня не проведёшь. Просто делаю вид, что верю. Лежу на белом животе девчонки, которая наигранно жалуется на боль, и горестно взываю к Авалокитешваре. Поэтому последнее время я всерьёз задумываюсь о том, не снизить ли планку возраста любви лет до четырнадцати. О Владыка Всевидящий! Или пусть им вообще будет меньше десяти?

Шакьямуни стал монахом в двадцать девять. За двадцать девять лет он сполна вкусил в равной степени и радости пяти желаний, и горечь мира – и в итоге стал монахом. Может, потому он, свободный от соблазнов, сумел полностью посвятить себя практике. Значит ли это, что я, ставший монахом в восемнадцать, ничего толком не зная о мире, из-за множества соблазнов не смогу посвятить себя Пути?

Будда!

Сегодня – день нашей встречи. Судьбоносный и в каком-то смысле самый несчастный день. Тогда звучала труба. Вперёд, вперёд! Под эти звуки, напевая и насвистывая, я вошёл в монастырские ворота. Я тоже лелеял дерзкую мечту стать таким, как Ты. Но это была абсурднейшая иллюзия. Что ещё, как не надежда, приводит человека к падению? Если коротко, я изначально оказался родом из племени, непригодного для того, чтобы жить так называемой нормальной жизнью. Прости, что, сознавая своё ничтожество, ставлю перед собой Твоё имя. Но что поделать. Я увядающий тростник на осеннем лугу, палимый солнцем и побиваемый ветром и дождём. Да. Во мне нет упорства, добросовестности, рьяности; я только притворяюсь порочным, хотя на самом деле и порочности во мне нет. День и ночь твержу себе: ты должен быть жёстче, жёстче, в противном случае из тебя ничего не выйдет; умоляю, будь жёстче… Но я всего лишь мягкая трава. Вот моё лицо: я – отчаявшийся. Напился с самого утра. Пил, сидя на прибрежных камнях. Сыпал проклятиями и клялся грязному, усеянному консервными банками, обрывками полиэтилена и масляными пятнами морю, – хотя нет, я клялся самому себе, клялся, что буду жить, ведь никто не заставляет умирать. Самоубийство оправдано, только когда поистине глубоко любил жизнь, а я, если подумать, фальшивил. Принял фальшивую жизнь за настоящую. Это колоссальная ошибка. Признаться, все эти разговоры с девчонками о смерти – что-то вроде спички. Ребяческие попытки разжечь в них огонь материнского инстинкта, чтобы отогреть свою замёрзшую душу. Теперь-то я знаю, что лишь терплю поражение; что из-за всякой чепухи, похожей на детские игры, мне не удалось даже подержать жизнь за руку, не то что прикоснуться к её губам. Я хочу хоть раз стать победителем. Хотя бы на секунду. Ты говорил, что, отказавшись от всего, всё обретёшь. Я не имею ничего – почему же тогда я так многое желаю удержать, почему мне так многого не хватает? Стыдно. Надо отбросить то, чем я жил до сих пор, эту напускную правдивость и тщеславие, и хотя бы теперь стать по-настоящему искренним и заслужить искупление. Надо постараться. Крепко укорениться в истине, взрастить побеги чистоты и принести плоды спасения. И первое, что нужно сделать, – вырваться из плена инерции и апатии. Для этого я должен сродниться со страданиями. Довести своё тело до предела страданий. Избавиться от порочной плоти, костей и крови, оставить лишь чистый скелет. И тогда облечь его в новую плоть и кровь. Надо начать всё с самого начала. Вернуться к тому состоянию ума, которое было, когда впервые встретил Тебя. Ради этого прежде всего следует избегать вина и телесных соблазнов. Хотя нет, необходимо знать их подлинную сущность. Как прожить в этом мире, лишившись их? Вино и женщины. Иначе говоря, омрачения и есть природа живого существа. Их нельзя избегать из страха. Надо броситься им навстречу – и преодолеть. Ты ведь всеобъемлющее море. Твоё величие в том, что Ты принимаешь в себя не только чистую воду, но и затхлую, смердящую, грязную. Я хочу встретить Тебя. Прости. Прости за это гнусное нытьё. Ну, довольно, давай о весёлом. Поднимаю стакан! Сегодня исторический день нашей встречи. Отпразднуем! Будем считать, что это не дешёвая рисовая