Еще раз выступление я повторил уже у Новоспасского монастыря, после чего велел Немому татю не останавливаться, пока мы не выедем за земляной вал. Там я выбрался из возка и пересел на коня. Все, гонка началась. Я не сомневался как в том, что батюшке уже донесли о моем «пророчестве», так и в его реакции. Так что мой план имеет шанс на осуществление, только если я буду опережать посланных отцом за мной гонцов. Иначе придется пойти на прямое неповиновение царской воле, чего я хотел избежать всеми силами.

Мой куцый конвой двинулся вперед очень быстро. Ребята молча скакали рядом. И лишь через три часа беспрерывной скачки, когда мы остановились поменять коней, ко мне подошел Мишка:

— Так и взаправду будет мор, глад и хлад, государь мой?

— Будет, Миша, будет, — кивнул я ему. — И отвратити сие нам пока немочно. Но ежели через сию беду пройдем — веру, честь и верность сохранив и благодати христианские блюдя, то будет нам потом жизнь счастливая и долгая…

Через одиннадцать дней мы добрались до Новгорода. Я надеялся, что все идет по плану и Митрофан с дедом Влекушей разбросали на Москве подметные грамотки с текстом моего пророчества, которых я сам лично написал аж сорок штук. Ну некому было сие дело поручить — из всех верных людей только у меня имелась возможность заниматься этим так, чтобы была гарантия, что никто внезапно меня за этим делом не застанет. Через Немого татя даже дядька Федор не мог пройти, не покричав мне: «Царевич, вели своему медведю лесному меня пропустить!» И что дальше они действуют по разработанному и согласованному плану. Но узнать, как оно и что, не было никакой возможности…

Повторив свое представление у трех новгородских церквей, я двинулся в сторону Смоленска. Затем была Калуга, Тула, Рязань, и, наконец, двинулись на Нижний Новгород. Мы все похудели, осунулись, истрепались, но мчались вперед и вперед сквозь непролазную грязь, сквозь холодные ливни, мимо гниющих полей… Между тем страна шумела, наполненная слухами о великом пророчестве, вышедшем из уст царевича. Припоминали о том, что я уже вроде как сотворил одно чудо, открыв свету Господню душу страшного татя. Спорили. Ругались. Но… верили. А как можно было не верить, если вокруг надвигалось именно то, о чем и говорилось в пророчестве, — мор и глад. Страну заливали дожди. Народ бросился скупать припасы. Цена прошлогоднего хлеба, обычно к июлю падавшая до нижней точки, не только не опустилась, а даже взлетела. Многие купцы, поверив в пророчество, снаряжали караваны в Персию и иные страны, рассчитывая хорошенько заработать на сильно вздорожавшем хлебе. И это было хорошо, ибо заставляло играть на нашей стороне рыночные законы — чем выше предложение, тем ниже цена. Возможно, на этот раз вздорожание хлеба не будет таким уж страшным, как в той истории, которую я когда-то учил.

У ворот Нижнего нас остановили. Стрельцы. Мои рынды сдвинулись и бросили ладони на рукояти сабель. Стрельцы также напряглись. Немой тать глухо зарычал и сделал попытку слезть с коня. Драться конным он не любил, а возможно, и не умел. Впрочем, словосочетание «не умел драться» к Немому татю было неприменимо априори. Но я успокаивающе вскинул руку. Причем с облегчением. В нашей ватаге я был самым младшим, и у меня уже почти не осталось сил. Да и когда-то же наша безумная скачка должна была закончиться.

— Это, значит… — неловко обратился ко мне стрелецкий десятский, — тут вот оно какое дело, царевич, — сразу давая понять, что нас остановили не просто так и что я узнан. — Грамота нам из Москвы пришла… Насчет тебя то есть… От самого государя. — Он смущенно кашлянул. — Так ты бы обождал тут… Пока боярин не подъедет… Который эту грамоту тебе зачитать должен.

— Хорошо, — кивнул я, — обожду. Только не здесь, а на центральной площади. Мне народу горькую весть сказать надо.

Стрельцы переглянулись, а затем десятский расплылся в улыбке:

— Так знаем уже все, царевич. Про видение твое, про Богородицу… так что не заботься о том. По всей земле твои слова уже разошлись… Да вона и боярин скачет…

В Москву мы вернулись в начале августа. Вроде как под конвоем, а вроде как и нет. Во всяком случае, оружия ни у кого не отобрали, но сопровождали нас почти две сотни нижегородских дворян и детей боярских. И ехали мы лишь чуть медленнее… Когда по округе разносился слух, что едет царевич, вдоль дорог выстраивались целые толпы людей, провожавших меня тревожными глазами. Матери поднимали над головами маленьких детей и протягивали их мне, и все это молча, молча…

Через всю Москву я также ехал в сплошном живом коридоре. И всю дорогу гадал, а верно ли я все рассчитал. И не принесет ли это мое действие новую смуту, еще более страшную, чем та, о которой я знал. Ибо можем ли мы предугадать, как наше слово отзовется? А ну как люди начнут воодушевленно резать друг друга, крича, что вот, мол, он — не соблюдает христианские заповеди, а он — не молится как должно за царя, а вот этот завсегда привечал подлых латинян и даже в кабак с ними не раз хаживал…

Меня ввели в рабочий кабинет царя Бориса прямо в том, в чем я приехал, не дав ни умыться с дороги, ни переодеться. Отец сидел за столом, боком к двери, и что-то писал, делая вид, что совершенно меня не замечает. Ну классический родительский вариант: «Я жутко недоволен!» Я молча стоял на пороге. Сказать по правде, я просто страшно устал и больше всего мечтал помыться и завалиться спать, да еще на целые сутки. А потом — хоть четвертуйте… Наконец отцу надоело играть в молчанку, и он, раздраженно бросив перо, повернулся ко мне:

— Ну и что ты мне скажешь, сын?

— О чем, батюшка? — От усталости я с трудом сыграл недоумение.

— О том, что, отпросясь у меня на богомолье в Троице-Сергиевом монастыре, ты вместо этого укатил в Новгород, затем помчался в Смоленск, потом в Калугу, Тулу, а мое повеление тебе немедленно вернуться отыскало тебя только лишь в Нижнем Новгороде. О тех баснях, что при этом рассказывают. А знаешь ли ты, сын, что иноземцы, на коих благодаря тебе, ТЕБЕ, народ стал косо глядеть, государству нашему зело потребны? А слышал ли ты, что на Немецкой слободе уже погром был и убитые имеются?

Да уж, таким я батюшку ни разу не видел… Царь Борис орал на меня, потрясая кулаком и брызгая слюной. Я же молчал. А что было отвечать? Знаю ли я, что нам иноземцы потребны? Еще как знаю. Но что было делать-то? Делать-то было что? Ведь действительно идет мор, глад, хлад… все как я и говорил. И сейчас, к концу лета, это уже и так всем видно. А в такое время люди превращаются в толпу, жуткую, безумную, у которой нет и не может быть никакой логики, и взывать перед ней к голосу разума или совести совершенно бессмысленно. Ей плохо, ей больно, и она ищет, кому бы за это отомстить. А кому будет мстить толпа размером в целый народ? Объектов мести всего два — власть или инородцы. И я просто выбрал меньшее из двух зол. Причем не только для себя, но и для страны тоже. Передернул, так сказать, карты. Заранее выставил в качестве самой главной одну из двух возможных целей. Да, плохо, да, потом придется годами, если не десятилетиями, зазывать иностранцев обратно, но что, десять лет Смуты лучше, что ли? Половина, если не две трети, вымершего населения страны лучше? Сожженные города, села, деревни, разоренные монастыри, отторгнутые от государства земли лучше? Это только в сказках или фантастических романах бывает, что главный герой внезапно находит чудодейственную магическую шмотку или гигантскую всемогущую инопланетную машину либо на раз придумывает некий мудрый фантастический план и — опа, все проблемы решены! Здесь же и сейчас у меня нет хорошего решения. Ну нет, и все! Надо было выбирать из двух плохих, ну или из плохого и совсем плохого. Реальная жизнь очень редко предоставляет нам возможности выбора между двумя хорошими решениями или хотя бы плохим и хорошим решением, когда все и так очевидно. Чаще всего мы выбираем из двух зол — плохого и совсем плохого. А еще иногда, даже довольно часто, решение, кажущееся нам наилучшим и всех устраивающим, в результате оказывается настоящей катастрофой…