Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вилку дать? — повторяю.
— Слушай: предъявляют фото, но не всем, по выбору, понял? Сегодня или, точнее, значит, вчера — такое интересное кино! Треп разнесся по подъездам: выясняют, не замечен ли был кто чужой девятнадцатого числа между семью и девятью. Подгородецкий и заявляет: замечен. Это пока по-соседски. Видел, заявляет, мужика незнакомого, в нашем подъезде, примерно в двадцать тридцать — по описанию схоже. Был, заявляет, мужик под сильной мухой, шел через подъезд. Ну, тогда н предъявили ему фото: точно, заявляет, этот самый. Я, заявляет, к соседке направлялся — на первом этаже, а тот, что под мухой, — на выход. Интересное кино, скажи?
— Интересное, — киваю.
Что же теперь будет? Как мне вести себя с Жанной? Куда отступать? Вроде некуда.
— Чтобы преступник сам на свою хазу навел! — смеется Бурлака. — Кино?
— Многосерийный фильм, — говорю. — Но если память у тебя не девичья, я тебе это предсказывал. И насчет Подгородецкого — тоже. Никакого отношения к делу не имеет. Говорил, что зашьемся, даром время потеряем? Вот и зашились.
Бурлаке море по колено.
— Ну и хрен с ним! Завтра отоспимся и начнем сначала. Все силы бросим на бумажник! Найдем! В Курске пошуруем — концы отыщутся!
Мне непонятно, какую цель он преследовал, вломившись среди ночи с этим своим сообщением: обрадовать меня? Так нет же! Расстроить? Так не злюка же! Вернее всего — никакой цели не преследовал, а просто блажь явилась — забежать мимоходом к Жанне, а когда забежал, то и накинулся на меня.
Чертова работа, думаю, никуда от нее не скроешься; и от этого — что было на балконе — тоже не скроешься, чертовы праздники!
Нужно объясниться с Жанной, думаю, сейчас же. Сказать, что это был не я и она — не она. Было это наваждение или просто крик души. Я не могу любить ее, потому что сердце занято, а легкий флирт — ни к чему: от него никто еще не умирал. Нужно умирать — тогда это будет честно. Мысли у меня путаются, состояние неважное, не могу сейчас объясняться, не готов.
Вспоминаю позавчерашний вечер, когда ходил в институт за консультацией, — жаром обдает меня. Ну кому я завидовал тогда и чему? Елкам в коридоре, девушкам в вестибюле? Молодости? Так разве ж не молодость это — нынче на балконе? Молодость! И чувство было — без него наваждению я не поддался бы. И нежность была, — в чем же мне оправдываться? С какой стати объясняться? Не знаю, не знаю.
Бурлаки уже и след простыл, теперь в центре внимания Мосьяков. Собирается уходить, его не отпускают, а он куражится: «Сейчас пойду и набью кому-нибудь морду! У меня на Новый год такая традиция!»
Он выходит, ни с кем не прощаясь, хлопнув дверью; жена спокойна за него: «Анфан терибль! Никого он не тронет!» А хозяйка дома волнуется: «Его заберут в милицию!»
Ну, раз уж милиция помянута, мне не к лицу стоять в стороне. У Жанны умоляющие глаза: «Боренька, догоните его, верните». — «Слушаюсь!» — Мне тоже не вредно на воздух.
Я тоже одеваюсь, а публика восторженно глазеет на меня: не перевелись еще рыцари в наше время!
Догоню или упущу? Догоняю. Но вернуть его мне, конечно, не удается. Да и нужно ли? Единственная уступка: сбавляет шаг. Идем рядом — не спеша, вроде бы прогуливаемся. Людно уже на улицах: отпраздновали. А до рассвета далеко: фонари горят, снежок — как в театре. Я что-то не пойму себя: хорошо мне или плохо? И куда я иду? И стоит ли возвращаться? И что будет, если возвращусь? Ничего не будет. Собственно говоря, это пустяк — на балконе. Новогодняя шутка. У одних традиция — набивать кому-то морду, у других — целоваться. Проспимся — и за работу. А я — хоть сейчас. Отпраздновали. Ну и слава богу. Что я без работы? Ничто. Тянет в управление. Кабинеты заперты, ключи — в дежурной части, и мой — заперт, который пока на двоих. Туда меня тянет? Туда. Однако же пусто там: рабочий год у нас еще не начался. У нас? Пожалуй, Константин Федорович уважит мою просьбу, и с нового года, как прежде, я буду один. А зачем это мне? Что-то не пойму.
— Ты куда? — спрашивает Мосьяков.
Брататься с ним не собираюсь:
— А вы куда?
Намерения у него самые мирные: на примете любители расписать пулечку в новогоднюю ночь. Бредовая, конечно, идея. Кто же с такой головой садится? По мнению Мосьякова — в самый раз. Дознавшись, что и я в редкие часы досуга склонен убивать время этим же способом, он, видимо, добреет ко мне и даже зовет с собой. У них есть трое, я буду четвертым. Мне нужно, чтобы он из ближайшего автомата позвонил Жанне. Такой нелепой, как эта, новогодней ночи, право же, не припомню.
Пока он звонит, стою возле телефонной будки, радуюсь чему-то. Нелепая ночь? Пусть. Мне не следовало идти в институт перед самым Новым годом. Елки, студенческий бал — нахлынуло! Возвращение из Сибири. А может, именно в этом вся моя радость?
Если судить по жестам — Мосьяков скандалит, но никак уж не извиняется.
Приоткрываю дверцу:
— Капризны вы, братец.
— А ты помолчи, — бросает на меня свирепый взгляд. — У меня все! — и вешает трубку. — За тебя тоже отчитался, — говорит он небрежно и берет меня под руку. — Учти: играем на интерес. Классику не подзабыл? Вспомни, как обобран был Долоховым Николай Ростов!
— Сорок три тысячи. Помню. А классика для острастки?
Не такая уж у них демократическая республика.
— У классиков всегда найдешь необходимую параллель, — отвечает Мосьяков.
— Там была замешана ревность, — говорю я.
— Здесь она не замешана, — отвечает. — Предпочел бы честный бой из трех как минимум раундов. Ненавижу пережитки, но иногда скорблю, что в наш век не приняты дуэли.
— Мысль не оригинальная, — замечаю насмешливо. — Что-то подобное встречал у одного поэта.
Мосьяков удивлен:
— Интересуешься поэзией?
— Было, — говорю. — По долгу службы. Приходится иногда подчитывать. Сегодня поэзию, завтра — бухгалтерский учет или какое-нибудь пчеловодство. Попалась бы ваша светлость в мои руки, подобрал бы по газетам полное собрание сочинений и тоже прочел. Отмычек на свете много — больше, чем замков. Было бы только время.
— Понимаю, — кивает Мосьяков. — А если попадусь, учти: мое полное собрание у твоего начальника в голове. Можно не утруждаться.
Колкость? Не первая, кстати. По-видимому, с Константином Федоровичем не в ладу.
Мы идем через
