Днем она порой смотрела, как старая негритянка перед хижиной отстирывает кровь с солдатского обмундирования. Брезентовая крыша хлопала, а негритянка работала – молча, ни тебе песен каторжан, ни спиричуэлов, лишь хлопки брезента размечают жару, а негритянка временами поднимает голову, смотрит на поток мужчин, что течет туда и сюда, возит свои трупы на подводах.

Она узнала его по ногам. Прибыл в куче других. Простерлись в телегах, руки-ноги переплелись кошмарной вышивкой. Ближе к верху груды, но лица не видно. Даже не понадобилось переворачивать. Она тотчас узнала. Он в детстве сломал щиколотку. Заскорузлые ногти. Изгиб ступни. Она массировала эту ногу. Отмывала с нее грязь. Смазывала порезы.

Санитар Бродерик вытащил Тэддеуса из телеги, положил на траву. Лицо прикрыли платком. Уже собирались мухи.

– Мы его сейчас похороним, сестра.

Но она покачала головой и поволокла какого-то солдатика наверх. Бродерик снял шапочку, стал помогать. Отнесли еще одного, потом еще. Лили укладывала их в койки, ножницами разрезала кители. Спрашивала раненых, как их зовут. Смывала ужасную телесную грязь. Они говорили с ней о битве, о том, как с обеих сторон их стиснула серая масса. Как на них помчались лошади. Распахнулся туман. Грохот копыт. Нечаянная труба смолкла на полузвуке. Пули застучали по деревьям.

Она окружала их заботой. Ее рука вновь и вновь ныряла в таз.

Спустя многие часы, когда все живые получили все потребное, Лили посмотрела в окно на ряды тел, что ждали похорон в траве. Холмики плоти. Обратно в бой замаршируют одни мундиры. Кители, сапоги, пуговицы. Долго-долго она стояла в тишине на лестнице, потом стиснула зубы. Вышла наружу, на траву, опустилась подле него на колени, сняла платок с его лица, коснулась щеки, погладила безволосый подбородок, и от холода под пальцами скрутило живот. Раздела его. Надо думать, твой вознесшийся дух сейчас меня слушает. Когда доберешься до места, дабы сесть вместе с Господом или дьяволом, будь добр, прокляни их обоих от меня. За эту адскую фабрику крови и костей. За эту войну, где дурак дураком погоняет, – за войну, что множит одиноких матерей. Она расстегнула его рубаху. Положила ладонь ему на сердце. Застрелен – еще бы чуть-чуть, и попали под мышку. Как будто он уже сдался, покорно задрал руки, но пуля все равно нашла дорогу внутрь. Маленькая ранка. Едва ли могла отнять его у Лили.

Она промыла рану твердым мылом и холодной водой из тазика. Перевязала, как перевязывала живых, и поволокла тело по траве.

Безлуние. Великая темень. Цокот копыт. Из фургона вылез Йон Эрлих в узкополой шляпе и сапогах. Лили ждала его на нижней ступеньке, как всегда. Увидев, зажгла лампу. Погода менялась, воздух как будто похрустывал.

– Лили, – сказал Йон Эрлих, касаясь фуражки.

Она помогла ему вытащить первый груз из фургона. Вытолкнула ящик, пристроила Йону Эрлиху на спину. Тот спружинил коленями, принял тяжесть. Согнулся – знакомая поза. Она шла впереди, в подвал, по старой стеклянной фабрике несла озерцо света, качкий полукруг. В углу завозились крысы, шмыгнули мимо листов стекла. Лили замялась у двери ледника. Отвернула лицо.

Дернув холодную железную ручку и потянув на себя дверь, Йон Эрлих увидел мальчика, что лежал во весь рост на остатках льда. Форма опрятная, выстирана, починена, шнурки завязаны, на груди вышитая арфа. Волосы вымыты и причесаны.

– Боже правый, – сказал Йон Эрлих.

Положил льдину на пол, прижал ладонь к книжке в кармане куртки. Лили вскрикнула, точно зверь – исполосованный ножом, пробитый стрелой, с выпущенными кишками. Кинулась на Йона Эрлиха, яростно пригнув голову. Он посторонился. Она развернулась. Занесла руку, с сокрушительной силой горя ударила его в грудь. Он попятился. Из глубин его вырвался вздох. Он покрепче расставил ноги. Не шевельнулся. Она опять ударила. Кулаком, изо всех сил. Кричала и била, пока не обессилела, не привалилась головой к его плечу.

Потом, почти под утро, они похоронили Тэддеуса в двухстах ярдах от госпиталя. Пришел капеллан. Молился пьяненько. Раненые стояли у госпитальных окон – смотрели сверху. В небо на востоке вклинился бледный мыс света.

Она знала, что уезжает с Йоном Эрлихом. Он даже не спросил ни о чем, когда она забралась в фургон, села и расправила юбку. Смотрела только вперед. Слышала, как тихонько сминается, движется и рвется трава у лошадей на зубах.

Лили приехала с Йоном Эрлихом в его дом к северу от Гранд-Ривер. Ее крестили протестанткой; это мало отличалось от того, во что она уже решила не верить. С самого Дублина не бывала ни в каких церквях. И даже там лишь по обязанности. Сидела на второй скамье. Получила Библию и кружевной платок на память. Служба была краткая и деловитая – кое-что по-норвежски, в основном по-английски. Священник спросил, не желает ли кто отречься от зла и уверовать в Господа, своего небесного спасителя. Йон Эрлих постучал ее по локтю. Да, сказала она и вышла вперед. Склонила голову. Подождала. В церкви раздалась аллилуйя-другая. Лили вывели через заднюю дверь к речушке с форелью, где собралась община. Все разразились песней. Забери меня из мрачной сей юдоли, осени меня венцом покоя. Лили по камышам принесли на отмель. Взлетела цапля, бешено забилась, кончиками крыльев касаясь воды, пуская круги. Пастор велел Лили зажать нос. Положил ладонь ей на поясницу. Когда окунули, она ничего не почувствовала. Холодно только.

Она не очень-то понимала, что значит быть протестанткой; пустота, не более того, хотя Лили ясно помнила квакерские собрания в доме на Грейт-Брансуик-стрит, где Уэбб стоял, сплетя руки, и подолгу путано рассуждал о судьбе, мире, братстве. Йону Эрлиху она о тех временах не рассказывала. Боялась, что он замкнется. У него добрая душа. Он не заслуживает ревности. Прежняя жизнь в Ирландии была теперь далека: Лили она больше не нужна, Лили ушла от нее.

После крещения она мигом вышла замуж и уехала в хижину на озере. Лили Эрлих. Вышла из фургона в затвердевшую пыль, огляделась.

– Я живу скромно, – сказал Йон Эрлих.

Равнина. Тихое озеро. Вдаль уходила череда других озерец. У дороги сгрудились деревянные склады. Густо роились комары. Лошади нетерпеливо взмахивали гривами.

– Давай-ка я тебя в дом отведу, – сказал он.

Улыбался он ясно, неподвижно. Она в платье, тугом, как бутон, отвесила ему книксен.

– И уложу.

– Давно пора, – сказала она.

И рассмеялась впервые за многие месяцы.

Он распахнул перед нею дверь. Серебристые крапинки пыли запнулись в солнечном луче. Постель в углу из соснового ствола и переплетенных веток. Йон Эрлих смотрел, как Лили перед ним раздевается, затем сбросил сапоги, расстегнул подтяжки, и одежда лужей осела у его ног на полу.

Немолод, однако гибок и энергичен, отметила она. Они лежали рядом, тяжело дыша, она лицом уткнулась ему в плечо. Разбудила его, когда небо еще не посветлело. Он повернулся к ней с ухмылкой:

– Даже по Писанию выходит, что дурного в этом нету.