Не зная, чего от них хотят, гости утвердительно закачали головами.

– Значит, все понимают, за какими птичками охотится барон и какого змея он с честью прогнал из свитого гнездышка?!

За столом послышались довольные смешки и гул одобрения.

– И «сладкий плен» никто с настоящим не спутает?! – Она звонко рассмеялась. – Отчего же тогда вы спотыкаетесь, когда королева Энгебурга пишет о лилии, которая растет из ее души? О том свете, который до поры до времени сокрыт в ней? О свете, который однажды выйдет на свет Божий и будет подобным новому солнцу!

– Свет веры!

– Свет любви!

– Свет тайных знаний! – закричали сразу же несколько придворных, стремясь попасть под лучезарный взгляд королевы.

– Да. Наш король – подобен солнцу! И в этом я не могу не согласиться с госпожой Энгебургой, как бы виновна она ни была перед тобой, мой господин! Я не знаю, есть ли во мне такой свет, какой видит она в себе. Свет, который, явившись миру, может убить свое хрупкое вместилище. Я простая женщина, но я не вижу безумия в словах бывшей королевы. И считаю, раз уж она вынуждена проводить дни в молитвах и работе, отчего же нам, имеющим достаточно развлечений и радостей, не позволить ей хотя бы писать то, что она захочет?! – королева оглядела притихшее собрание.

– Полноте, доблестные рыцари Французского королевства! Полно, благородный король – возлюбленный мой супруг! Рыцарский кодекс гласит, что поверженного противника не топчут ногами! Я не знаю госпожу Энгебургу, но как женщина набожная не желаю каким-нибудь способом мстить ей, – сказав это, Агнесс стояла еще какое-то время сияющая в своем алом наряде, и все внимали красоте и исходящей от нее силе.

Наконец Филипп Август нарушил молчание. Он встал рядом с супругой и, поцеловав ее в уста, произнес:

– До сих пор ни одна женщина не уличала короля Франции в неисполнении рыцарского кодекса! Не будет этого и впредь! Моя дорогая Агнесс вовремя остановила нас, успев предостеречь от страшного несчастья: возможности потерять свою честь! Слава ей! Слава прекрасной Агнесс! Лучшей из женщин!!!

Сказав так, король велел посадить королеву на носилки и в знак восторга и уважения пронести под звуки труб и бой барабанов по улицам Парижа.

Сотни замковых стражников, держа факелы, шествовали по обеим сторонам торжественной процессии. Впереди скакали герольды, возвещающие о том, что сейчас здесь пронесут носилки прекрасной королевы Агнесс – цветка всех женщин! За носилками скакали на конях лучшие из лучших певцов королевства.

Шествие началось почти стихийно, так что союз виноделов не успел подготовиться к празднику, как это подобало. Поэтому виноделы, подчиняясь всеобщему веселью, бесплатно выкатили бочки с вином для желающих промочить горло, что вызвало ликование охочих до дармовой выпивки простолюдинов.

Тот же напиток, к радости горожан, заменил воду в фонтане на рыночной площади, мимо которой должен был проходить великолепный кортеж. Возле фонтана отплясывали одетые в короткие туники и потому изрядно пьяные (на дворе стоял декабрь месяц) девицы. В волосы их были вплетены ленты и потешные венцы. Жонглеры, музыканты, фокусники окружили кавалькаду королевы, показывая свое умение и радуясь монетам, щедро раздаваемым знатью. Разодетые в парчу и меха король с королевой махали своим подданным с увитых цветами и гроздями винограда носилок. При этом носилки короля двигались первыми в окружении танцующих девушек, а носилки королевы плыли следом. Их сопровождал эскорт лучших во всей Франции певцов любви.

Когда процессия достигла рыночной площади, перед блистательным кортежем вдруг возникло огромное пульсирующее сердце. Оно перегородило дорогу, трепыхаясь и, казалось, разбрасывая разноцветные искры. Филипп приказал остановиться, наблюдая необыкновенное зрелище, и сердце вдруг раскололось на две половинки, и оттуда выпрыгнуло несколько обнаженных красоток. Одна из них с золотым венком в руках взмыла в воздух и, долетев до королевских носилок, села на колени к королю, надев ему на голову венок и целуя его при этом в губы.

Праздник неожиданно закончился, когда королю, восседающему на носилках с кубком дорогого вина в руках и полуголой девицей на коленях, сообщили, что прибывший из Ватикана папский посланник просит незамедлительно принять его.

– Тащите сюда попа и налейте ему доброго вина! – Король спрыгнул со своих носилок. Поравнявшись с носилками Агнесс, он сгреб ее и, весело приплясывая, понес дальше на руках.

Папский легат был тотчас доставлен на площадь, где шумело веселье.

– Выпейте за здоровье королевы Агнесс! Моей обожаемой жены и вдохновительницы славных дел! – Король поцеловал в губы Агнесс и, поставив ее на ноги, направился навстречу святому отцу. – Выпейте, Ваше Высокопреосвященство, с дороги и… – Филипп наткнулся на холодное злобное выражение лица кардинала и невольно умолк. Мозг его постепенно начинал трезветь. Король поправил на себе золотую перевязь, стащил с головы съехавший на бок венок из золотых роз.

Кардинал молчал. На какое-то время Филиппу Августу показалось, что в целом мире есть только два человека – он и папский легат, решивший своим мрачным видом остановить веселье.

– Ваше Величество, – кардинал печатал каждое слово, словно вдавливая его в сознание полупьяного монарха и его вдруг прекратившей веселиться свиты. – Папа Иннокентий III обязал меня передать вам, что шестого декабря сего 1199 года в городе Дижоне был созван Вселенский собор, на котором Франции объявлен интердикт! Волей наместника Бога на земле, на территории французского королевства с начала действия интердикта запрещается венчать, хоронить, исповедовать и причащать, а равно и производить любые церковные обряды. Франция отныне лишается благости и, отринутая от Святой Церкви, изгоняется из стада как паршивая овца! Во всех церквях, начиная со времени проведения Вселенского собора, ежедневно проходит троекратная церемония отлучения французского королевства от Церкви «колоколом, книгой и свечой». На все земли, принадлежащие Франции, равно как и на оскверненные присутствием на них отлученных, налагается интердикт! – произнеся это, кардинал развернулся и, не остановленный никем, прошел через площадь внезапно умершего праздника.

Кто-то из дам упал в обморок. Кто-то стал молить о пощаде. Люди падали на землю, катаясь по ней и разрывая на себе одежды. Постепенно отдельные крики и вопли переросли в единый плач.

Поняв, что народное горе вот-вот перейдет в сметающий все на своем пути порыв мести, окончательно протрезвевший король подлетел к одному из придворных, стащив его с коня. Подняв на руки лишившуюся сил королеву, Филипп посадил ее в седло перед собой и ускакал с ней в сторону дворца.

Следом за ним полетело несколько слуг и друзей, опомнившихся после первого потрясения. Ворвавшись в праздничную толпу, они мяли и калечили оказавшихся на их пути людей, не оборачиваясь, не считая убитых и раненых…

Когда рыцарь Бертран ля Руж со своими слугами и двумя оруженосцами, нанятыми для него господином Мишле, подъезжал к монастырю Сизуин, первое, что глубоко поразило мессена ля Ружа, это наглухо закрытые ворота Божьего дома. Ведь прихожане из окрестных деревень как раз должны были идти в храм на мессу. Конники переглянулись, и Бертран приказал ехать вперед.