дом ромашками усыпала… Мы с ней шесть лет прожили, как один день, я на неё и насмотреться не успел…

Артур вытащил из пачки ещё одну сигарету, руки его слегка дрожали.

— Артур, у вас не было детей, почему?

— Ну, вначале учились оба, не до детей было. Потом Эля карьерой была занята, поэтому о детях не думали, она же совсем молодая была… Так и не собрались.

Соловьёва полистала бумаги.

— Вы считаете, Эля погибла из-за не сложившейся карьеры?

Артур выпустил дым и теперь смотрел, как его вытягивает сквозняком.

— Её карьеру нельзя назвать неудачной. Скорее Эля не выдержала первого испытания, — он пожал плечами. — А может, я чего-то не понимаю. В институте она была лучшей. Все с ней носились: Элечка Милявская, вторая Раневская! Такой талант! Со второго курса в профессиональном театре играла. Вот она и возомнила, что равных ей нет. Институт окончила, с кем-то поссорилась. Из одного театра выперли, в другой не взяли. У неё депрессия началась. Я помочь ничем не мог, ну жалел, а что ей от этого? — Артур встал резко и подошёл к окну.

— Можете дальше не говорить, — Соловьёва невольно отвернулась, чтобы не видеть его боль.

— Отчего же, — хрипло произнёс он. — Может, это вам что-то даст. Короче, она извела и себя и меня. Никого не хотела видеть, ни с кем говорить, меня и то переносила с трудом. В общем, однажды утром я проснулся, а она спит у меня на плече. В то время её мучила бессонница, и такой спокойный сон был редкостью. Я лежал и боялся пошевелиться, чтобы её не разбудить, а она… она уже была мертва. Потом я узнал, что вечером она выпила две упаковки снотворного. — Артур замолчал, потом добавил через паузу. — Я спал, а она умирала у меня на руках.

Он замолчал. Стало очень тихо, было слышно, как где-то на улице по жестяному желобу стекает вода, играла музыка, долетая сквозь толстые стены набором слабых, неразборчивых звуков.

— Можно открыть окно? — вдруг громко произнёс Артур. — А то я накурил здесь…

— Конечно. — Соловьёва встала, подошла к маленькому холодильнику и взяла в нём бутылку с водой. Не найдя стакана, отпила прямо из горлышка.

Артур всё ещё стоял спиной к ней.

— Вы устали? — Соловьёвой очень хотелось сейчас увидеть его лицо. — Если хотите, можем продолжить завтра.

— Нет, — Артур покачал головой и обернулся. — Если вы ещё в состоянии слушать. Зачем вам задерживаться здесь на лишний день, вас ведь ждут. Если можно, давайте закончим сегодня.

Соловьёва кивнула и села, Артур остался стоять.

— Дальше всё, как в тумане. Первые три месяца после похорон я ничего не помню. Но, как только я пришёл в себя, мне стало невыносимо находиться под опекой мамы. Она меня просто изводила сочувствием. Я уехал домой, в нашу с Элей квартиру. Я думал, будет больно, но все чувства как-то притупились, и мне, наоборот, стало лучше. В нашей квартире всё было пропитано нею: платья хранили её запах, книги — прикосновения её пальцев, разные мелочи напоминали о ней, и даже воздух пах Элей. И я, погрузившись во всё это, стал как-то по-нездоровому спокоен. Я не выходил из дома, мне казалось, что если я выйду, то утрачу Элино присутствие. Но потом я нашёл её предсмертную записку. Ничего нового я не узнал, она прощалась со мной, говорила, что любит. — Артур замолчал, слышно было, что он сдерживает слёзы. — Я не помню, сколько я прорыдал над ней. Кажется, было утро, когда я пришёл в себя и вышел на улицу. Я сам не знал, куда и зачем иду. Мне казалось, что весь мир преобразился, я видел его иначе, как-то острее воспринимал. Я радовался солнцу, цветам, людям. Я купил мороженое и съел его, хотя не терплю его с детства. Я решил, что сошёл с ума. Но потом стало ещё интереснее, я чувствовал, как меняется мой образ мышления, я делал поступки, не свойственные мне, так скорее поступила бы Эля. Я не стану всего пересказывать, приведу один пример: однажды я замер оттого, что, одевая свитер, сделал жест, словно вытащил из-под ворота длинные волосы.

— У Эли были длинные волосы?

— Я вам её не показал? — спохватился Артур. — Простите. Сейчас…

Он полез в карман и достал оттуда фотографию. С фото смотрела светловолосая девочка, с длинными густыми волосами и выразительными карими глазами. Взгляд её почти черных глаз был умиротворённым и загадочным.

— Очень красивая, — непонятно зачем сказала Анна Викторовна.

Артур улыбнулся.

— Да, очень. Так вот, потом я неожиданно стал писать стихи. И в этих стихах я к себе обращался. И ещё играть на гитаре, — Артур нервно ходил по кабинету. — Я никогда не играл раньше. У меня нет ни слуха, ни голоса.

Соловьёва внимательно следила за пациентом.

— И как вы это можете объяснить, Артур?

— Анна Викторовна, я не знаю, как это назвать — феномен или воля божья, но я почувствовал, что она во мне.

Соловьёва поморщилась.

— То есть вы хотите сказать, что теперь вы не один человек, а два?

Артур сразу же разозлился.

— Не задавайте мне этого дурацкого вопроса! — вспылил он. — Я хочу сказать то, что сказал.

— Не злитесь, Артур. Я спрашиваю потому, что хочу вам помочь.

Он подался вперёд, его глаза припухшие от слёз впились в лицо психиатра.

— Вы думаете это болезнь?

Анна Викторовна встала и прошлась по кабинету, собираясь с мыслями, потом остановилась напротив Артура.

— Артур, поймите меня верно. Выслушав вас, я остаюсь при своём мнении. Неважно, как мы это назовём — болезнь или защитная реакция организма, неважно. То, что с вами происходит, — нормально. Нормально для всякого человека, пережившего такое горе. А насчёт ваших способностей — это сложно объяснить, но возможности человеческого мозга не ограниченны, кто знает, что могут с нами сделать и большая любовь, и большое горе… Пока об этом думать не нужно, нужно лечить нервы, помочь организму…

Жаждущие чуда глаза Артура погасли, он отвернулся.

— Всё ясно, — упавшим голосом, произнёс он. — Вы считаете эту историю бредом, как и другие. Впрочем, я не удивлён. Я сам бы подобную историю посчитал бы сказкой.

Он отошёл к окну и снова закурил.

— Хорошо, я скажу вам последнее, — голос его дрожал. — Я никому этого не говорил. Где-то на втором месяце моего пребывания здесь я стоял утром у зеркала. Я плевать хотел на то, в чём меня здесь убеждали, я знал, что она со мной, во мне. И мне было горько, что я не могу её