Добравшись наконец до Нью-Йорка, они позвонили ее родителям, доложив, что на всем пространстве страны народ интересуют исключительно три темы – СПИД, Ближний Восток и Финальная Четверка. СПИД был смертельным и неизлечимым на тот момент заболеванием. Ближний Восток – с его ежедневными фортелями, взлетами и падениями – в головах людей был каким-то образом прочно связан с «концом света». Финальная Четверка представляла собой кульминационный момент межсезонного баскетбольного турнира между колледжами страны (который был как раз в самом разгаре), и уже само его название – по идее, его также можно было окрестить Лучшая Четверка или Первая Четверка, – несло в себе отличие от СПИДА и Ближнего Востока, ощущение некой окончательности, некой энтропии, апокалипсиса, чего-то такого, что приближается к неминуемому концу. Вот почему наши молодожены пришли к выводу, что Америка помешана на идее конца, что идея эта сродни раку мозга. В умах людей царят мысли о завершенности: будь то конец, счастливый или несчастливый, уход – с чувством собственного достоинства или без такового, высшие точки, которые не следует путать с оргазмом. Фигурально выражаясь, людские головы зашли в тупик.

– Представляю, как обрадуется Бад, – сказала Пэтси.

И тут вступил Верлин:

– Послушай, как это называется, суперподвеска или как?

– Говорят, мягко так, словно едешь по картофельному пюре.

– Подозреваю, – буркнул Верлин.

Кстати о жареной индейке. Где бы ни остановились наши путешественники, досужие обыватели неизменно интересовались; «Что вы продаете?», или «Кто ваш спонсор?», или «Какую фирму вы представляете?», или «Нас будут снимать для ТВ?» Все это было печально слышать, но народ просто отказывался верить, что гигантская индейка на колесах – отнюдь не рекламный трюк.

– Им этого никогда не понять, – жаловался Бумер. – У людей в голове не укладывается, что, оказывается, можно что-то делать не ради денег. Что иногда берешься за дело лишь потому, что интересно узнать, что из этого выйдет, потому что у тебя такое подспудное чувство, что из этого наверняка что-нибудь да получится.

Эллен Черри посмотрела на мужа взглядом, в котором читалось нечто очень похожее на восхищение. То есть она посмотрела на него с неким вновь приобретенным оптимизмом. Возможно, это толстокожее существо все-таки способно понять искусство.

* * *

Вперед! Марш! Колонной по одному, в ногу – раз, два, три, четыре (пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать – поскольку у каждого имелось по три пары ног!), шевеля чувствительными усиками на манер параллельных нитей лампочек Сальвадора Дали, отряд черных муравьев (пульсирующая артерия блюзовой мелодии, улетный кайф муравьеда) приближался к текущему(и) Жестянке Бобов примерно так же, как когда-то к Иерусалиму приближались вооруженные до зубов колонны неприятеля.

Цепляясь за каменистые холмы острыми крючьями, как физическими, так и умозрительными, Иерусалим мог лишь стоять и сопротивляться. В отличие от него Жестянка Бобов – то проковыляв ярд в одну сторону, то прокатившись ярд в другую, имел(а) возможность избежать встречи с муравьиным полчищем. Вот в чем слабое место бюрократа – размышлял(а) он(а) с довольной ухмылкой. Они не в состоянии нанести удар по движущейся цели.

Муравьи были облачены в черное, как и те люди внутри церкви, что, надо сказать, не укрылось от Жестянки Бобов. Более того, ему(ей) даже сделалось от этого немного не по себе, однако он(а) нашел(ла) в себе мужество пошутить:

– Не кажется ли вам, что эти муравьи уж слишком чопорны? – спросил(а) он(а) у ближайшего кирпича. – Ведь даже Уильям Бакли, и тот не нацепил бы смокинг, отправляясь на пикник.

Ну а поскольку кирпич был наделен чувством юмора в той же мере, что и муравьи, кирпич одарил Жестянку Бобов равнодушным взглядом, отчего наш(а) герой (иня) предпочел(ла) откатиться на ярд влево. Надо сказать, что эти его(ее) маневры почти не помешали ему(ей) следить за церемонией похорон.

Подобно усопшей матери итальянского семейства, обреченной варить макароны даже для чертей в аду, супруга священника вытягивала из старого, страдающего одышкой органа нити потусторонних спагетти. Борясь с искушением подбросить к ним пару-тройку адских огненных фрикаделек, священник сплетал мишурную гирлянду из бромидов утешения и скорби, которую затем возложил на головы пришедших проститься с телом. И пока, сотрясаемые рыданиями, эти головы подскакивали, как поплавки в излюбленном омуте, он то и дело вплетал такие слова, как «героизм», «самопожертвование» и «вечная память». Затем изуродованный скелет (в глубине костей мечтавший о хорошем рок-н-ролле) вынесли на церковное кладбище, накрыли его американским флагом и выпалили в воздух несколько залпов (словно облака были повинны в том, что парнишка погиб). И пока одинокий горн ранил весеннее утро звуками куда более скорбными, нежели грохот полуночного товарняка, фоб опустили под слой дерна во чрево матери-земли, чтобы со временем он превратился в топливо для реактивных двигателей будущего, которое Вайомингу еще даже не снилось.

Воспринимая в деталях происходящее и одновременно ища спасения от наступающей муравьиной орды, Жестянка Бобов терзался(ась) вопросом, почему человеческие существа словно специально настраивают себя на мучительные переживания и скорбь – ведь большей части их терзаний можно было избежать, причем для этого понадобился бы минимум изобретательности. Почти того не понимая (поскольку не имел(а) возможности познакомиться с тайным смыслом танца Саломеи), Жестянка Бобов тем не менее верно узрел(а) покрывало политических иллюзий – и нежелание человечества выглянуть из-за него хотя бы одним глазом – как истинную причину имевшего место этим утром печального события.

Навсегда потерянный теперь для родных, друзей, подружки, верного пса, общества и самого себя, этот бедный юный морпех погиб – кстати, совсем недалеко от Иерусалима, – практически ничего не понимая в ситуации на Ближнем Востоке. Вероятно, он полагал, что вовлечен в борьбу между правдой и неправдой, между добром и злом, свободой и угнетением. И в этом его вторая ошибка. Третья заключалась в том, что парень свято верил, что, хотя он сам мало что смыслит в ситуации на Ближнем Востоке, зато руководство страны наверняка в ней разбирается. Но его главная – и самая страшная – ошибка была в другом: в том, что он слепо подчинялся приказам. Он ни разу не поставил под сомнение ни методы начальства, ни их мотивы. Он позволил политикам принимать такие решения, которые в конечном итоге привели его к преждевременной гибели.

В конце концов, что такое политика, как не желание распоряжаться собственностью и принимать за других их законные решения? Из чего вытекает, что свобода – этот антипод собственности и угнетению – не может быть результатом политических акций, будь то выборы или баррикады, это скорее продолжение некой личной позиции. Если она и является результатом чего-то, то, пожалуй, легкости.

Неодушевленные объекты, обреченные вести внешне пассивное и покорное существование, вероятно, даже в большей степени, чем люди, осознали, что свобода – это внутреннее состояние, неподконтрольное превратностям политики. Свободой нельзя завладеть. Следовательно, ее нельзя присвоить. Или ею манипулировать. Однако ею можно пожертвовать. Юный солдатик из Вайоминга пожертвовал своей душой задолго до того, как пожертвовал телом. И эта внутренняя смерть – по крайней мере в глазах Жестянки Бобов – была куда более прискорбна, чем последовавшая за ней физическая кончина.