Повар, непривычно сутулясь, как настоящий старик, бредёт к одной из стен. На единственном предмете мебели — небольшой деревянной тумбе — дрожит пламя десятка свечей, и стоят две глиняные искусно выполненные фигурки.

Ямато припадает к полу, касаясь лбом досок, и что-то бормочет, а потом достаёт из укромного места кувшин и две чашки тонкого фарфора.

— Раздели со мной печаль, малец, — его глаза, наполненные грустью, едва сдерживают скупые слёзы.

— Что случилось? — спрашиваю я, не совсем понимая происходящее. — Я готов разделить с вами этот момент, но хочу узнать о вас больше. Если вы соблаговолите… Вы же не простой повар, верно? Техники, что мне вручили, информация, которой обладаете. Ваш авторитет и сила…

Кого он поминает? Что за секреты таит?

— Больше? — старик закусывает губу. — Чтобы сделать мне ещё больнее? Ты же знаешь, как прошлое способно терзать душу и сердце. Хотя… Где тебе, молодому?..

Мы молчим, пока Ямато разливает густой и тёмный, как ночь, ароматный напиток.

— Время способно залечить раны, но не все, — он кивает за спину, на фигурки на тумбе. — Это всё, что осталось от моей семьи. Подарок дочери. Вечные спутницы в моих путешествиях и погонях за силой. Будучи когда-то похожим на тебя юнцом, я стремился к вершине. Пытался постигнуть Путь. Что-то постиг, но не уберёг самое драгоценное. Такое уязвимое, хрупкое…

Он замолкает. Я жду долго, наконец, спрашиваю:

— Что случилось с вашей семьёй?

Фигурки за его спиной. Простенькие и неказистые творения детской руки, ценнее которых у старика наверное и не осталось ничего в этой жизни.

— Моя глупость с ней случилась, — вздыхает он, — но начну по порядку. Как и ты, я не из столицы, а вырос на окраинах Империи, где чащобы окружают деревни на многие дни пути.

Вот откуда Дыхание леса.

Слушаю, не перебивая, вопросы оставляю на потом.

— В наших краях жило мало практиков, лишь несколько молодых и горячих безумцев, как и я, стремящихся познать силу боевых искусств. Так мы и практиковались вместе, подпитывая силу друг друга. Пока однажды не собрались покинуть деревню, где нам уже стало не хватать места.

Киваю, частично узнав себя в его истории.

— Уходил я оттуда с тяжёлым грузом на сердце. Пока моя душа рвалась к Небесам, тело обзавелось весьма приземлённым, но таким любимым продолжением в виде маленькой жизни, растущей в моей возлюбленной. Ена…

Ямато вздыхает и прикладывается к чашке.

— Совсем юная дочка сапожника, она покорила моё сердце. Раньше, чем ожидал, я стал отцом. Дитя ещё росло в утробе своей матери, но, несмотря на это, я покинул… — Ямато затихает, по его сухой морщинистой щеке скользит скупая слеза.

— Если вам тяжело, я не настаиваю, — понимающе смотрю на старика.

— Мне тяжело, но уже очень давно никто не слышал моей истории, а возможно, никто, кроме тебя, её больше и не услышит, — пригубив ещё немного напитка, Ямато пристально смотрит на меня. — В своих познаниях Пути я продвигался быстро, потому что не был обделён талантом. Да и помогали мне, чего скрывать. Как сейчас я хочу помочь тебе, хоть уже и познал горечь такого выбора. Вижу, что в твоих глазах огонь пылает ещё ярче, чем когда-то в моих. Не думаю, что ты изменишь свой выбор, но это твой Путь и тебе шагать по нему. Так или иначе.

Я безмолвно качаю головой, не желая нарушать его повествования. Ямато нужно выговорится, а алкоголь развязывает ему язык.

— С ростом моей силы пришли и деньги. Когда после четырёх лет я вернулся обратно домой, моя дочка уже могла ходить и даже бегать. Смешно и неуклюже, — собеседник улыбается, погрузившись в мысли. — Ей было-то тогда всего три с половиной года. Моё маленькое невинное дитя — моя драгоценная Мэй.

Где-то сверху скрипят половицы. Тени, отбрасываемые светильником, пляшут на стене.

— С женой и дочерью я провёл всего год. Из нашей деревушки мы перебрались в большой город — центр провинции. Обзавелись каменным домом и даже прислугой. Однако жизнь на одном месте, словно съедала меня изнутри. Пылающий огонь приключений медленно тушило размеренное существование. Ена заметила это. Она всегда хорошо понимала меня. Видела насквозь. Заработанных денег нам бы хватило до самой старости, но для меня важны были не деньги, а свобода, которую даёт Путь. И чем выше ты забираешься, тем больше этой свободы. Правда, расплачиваешься за неё ты своей жизнью.

Ямато замолкает, полуприкрыв глаза, словно видит сейчас перед глазами тот далёкий момент из своих воспоминаний.

— И она вас отпустила? — невольно будоражу его память.

— Отпустила, — старик поворачивается и бережно берёт в руки две фигурки и ставит их передо мной. — Моя четырехлетняя дочь вручила мне их в дорогу, а третья, — его палец касается головы высокой статуэтки, — осталась дома. Ведь отец — хранитель семьи… Только что может глиняный человечек против озлобленных разбойников… Мои дорогие девочки… — его голос ломается.

— Это было убийство? — осторожно уточняю я.

— Кто знает? — пожимает плечами Ямато, и по его лицу бежит волна боли. — Домой я вернулся в следующий раз, когда Мэй должно было исполниться четырнадцать. Десять лет минуло с момента нашего расставания и почти два года с момента их смерти. Мой дом обветшал. Его убранство растащили воришки. Местная стража уже и позабыла подробности той ночи, но пара монет смогла немного оживить их память. Тех кликнула служанка моей жены. Она отлучилась в город по поручению и, когда вернулась, обнаружила на нашем дворе странных оборванных людей. Их вид напугал её, и она побежала за помощью, но было уже поздно.

Ямато поднимает чашку с терпким напитком, мы оба выполняем поклон.

— В память о Ене и Мэй.

Осушаем ёмкости залпом почти синхронно, и он продолжает свою горькую историю:

— Я был в бешенстве, и мой гнев был обращен на себя самого. В тот день во мне умерла самая важная часть, связующая меня с другими людьми. С женщиной, которую любил, и дочерью, которой не успел дать достаточно отцовской любви. Каким я был глупцом, что гонялся за счастьем, когда уже обрёл его. Не смог заметить и понять, что мне уже не нужны Небеса.

Едва слышный отсюда стрёкот цикад нарушает тишину.

— После этого я ещё